Морис Монтегю - Король без трона Страница 18

— Государь, здесь нет более Гранлиса… Здесь законный наследник царствующего дома Франции, наш король, Божьей милостью Людовик Семнадцатый!

— Да здравствует король! — раздались три голоса, хотя осторожно пониженные.

Гранлис, или Людовик XVII, печально улыбнулся.

— Странный король! — сказал он. — Ведь его народ не знает даже о его существовании, и корона похищена у него уже два раза!

Потом он мерным шагом своих предков в Версале подошел к высокому, приготовленному для него креслу, опустился на него и королевским жестом предложил своим подданным расположиться вокруг. Он рассказал им свою баснословную историю: приготовленный графом Фротте, преданным ему до последнего дыхания шуаном, побег из башни Тампля, которому тайно помогал Баррас по настоянию Жозефины Богарне, теперешней императрицы, и который был осуществлен супругами Симон[5]. Он был вынесен из тюрьмы, скрытый в большой корзине прачки, а его место занял бедный немой ребенок, который погиб за него. Фротте отвез его в предместье Сент-Оноре, к часовщику Борану, способному на все жертвы ради короля.

Он прожил в семействе часовщика долгие годы, униженный, никем неведомый, умышленно забываемый своими дядями, которые старались выиграть время, думая, что оно принесет забвение.

Когда шестнадцати лет от роду он предстал перед ними со всеми доказательствами своего происхождения, с душой, полной воспоминаний, с ним обошлись, как с интриганом и авантюристом, назвали его сумасшедшим и в качестве такового снова заключили его в башню Экосс, еще более непристойную, чем Тампль. Однако через двадцать месяцев его сторонники сумели вырвать его отчаянно смелой выходкой.

С тех пор он блуждал из страны в страну; из Германии в Швейцарию, оттуда в Италию, всюду преследуемый ненавистью людей, в особенности того, который уже называл себя Людовиком XVII, отвергнутый своей сестрой Марией-Терезией, ставшей герцогиней Ангулемской, которая могла стать будущей королевой, если бы Бурбоны когда-нибудь взошли на трон.

Было несколько покушений на его жизнь, и он спасся от них почти чудом. После двух из них у него до сих пор остались шрамы… Наконец, устав служить мишенью для иностранных убийц, он решился, несмотря на пример герцога Энгиенского, искать убежища на собственной родине, под мундиром императорской армии, надеясь найти себе безопасность. Во всяком случае, он предпочитал Наполеона своим дядьям, ставшим его худшими врагами, его вечными палачами. Теперь его жребий брошен. Что бы ни случилось, будущее не могло быть хуже прошлого…

Принц говорил с увлечением, иногда краснея, иногда со слезами на глазах. Только имени Полины Боргезе он не произнес.

Слушавшие, знавшие отчасти его историю, приходили в негодование, слыша некоторые новые для них подробности.

— Государь, государь! — шептала иногда Изабелла.

— Да, все против меня! — продолжал Людовик XVII. — Все против моей семьи, против нашей крови, все, даже сестра! Это ужасно! Мои враги воспользовались этой легендой и моей смерти, простым газетным сообщением о ней в июне тысяча семьсот девяносто пятого года. Я более не существую, став жертвой гражданской смерти, может быть, худшей, чем действительная. В тюрьме, может быть, я умер бы скорее, но теперь мое имя вычеркнуто из истории, я уничтожен!

— Государь, но мы знаем все это, как знали это наши отцы, погибшие за королей. Когда-нибудь мы возвысим свой голос!

— Вы знаете, да, иначе не может быть. Вы, Иммармон, и вы, Прюнже, были в Тюильри и Версале первыми товарищами моего детства. Вы, виконтесса, были придворной дамой моей матери-королевы. Ваши отцы были сначала интимными друзьями при дворе, затем товарищами Шаретта и Фротте, моих лучших союзников. Бедный Фротте! Ах, если бы он был жив, если бы были живы те, другие!

— Мы заменим их, государь! — восторженно сказал д’Отрем.

— На это я надеюсь. Но времена изменились. Вступая на службу в императорский полк, я обязался честью ничего не предпринимать против Наполеона. В этом я поклялся Жозефине и сдержу свое королевское слово. Но, как мне сказала сама Жозефина, потомства у них нет… Война имеет свои случайности… Если Наполеон умрет раньше меня, тогда у меня будут развязаны руки! Тогда я прокричу свое имя на всю Францию! И если тогда на моем пути встанут графы Прованский, Артуа или герцог Ангулемский — о, тогда, друзья мои, приготовьте свои шпаги!

Он побледнел и, встав с места, протянул руку, угрожая своим далеким врагам. Настало молчание, все примолкли.

— Странная женщина эта Жозефина!.. — задумчиво сказала виконтесса.

— Да, — улыбнулся принц. — Наполеон окружен сетями, сама императрица — может быть, бессознательно — против него. Несмотря на многие разочарования, на измены аристократов, которым она оказывала покровительство, она все-таки остается верна этой знати, к которой считает себя принадлежащей. Между населением Парижа ходят памфлеты, пущенные в ход при дворе. В армии новые начальники, новые маршалы, все честолюбивые, все жадные до наживы, все ненадежные… Вот почему я могу надеяться, что недолго ждать, пока орды будут повержены, а лилии восторжествуют! Не правда ли, друзья?

Все снова приветствовали его слова.

— Во всяком случае, я надеюсь, что на этот раз обманул полицию моих дядюшек: она не пойдет искать меня среди императорской армии, их кинжал короток, чтобы достать меня там… К тому же я буду все-таки сражаться за родину, за Францию!

Прюнже, стоявший у окна, заметил в эту минуту какого-то мальчика, вроде конюха, нерешительно разглядывавшего замок с моста и державшего какую-то бумагу в руке.

— Что надо этому человеку? Я пойду посмотрю, — сказал он.

— Что такое? — спросил Иммармон.

— Какое-нибудь извещение, курьер… Останься, я вернусь.

Минут через пять молодой граф вернулся, держа в руках запечатанное письмо.

— Дело сделано! — воскликнул он еще на пороге. — Послушайте, государь, что нам пишут: — «Господа, императрица Жозефина представила сегодня утром наши прошения императору, и он назначил всех нас поручиками полка Тур д’Оверна. Нам прислали известие о назначении в гостиницу, с адъютантом его величества. Считаю приятным долгом сообщить вам об этом. Мы должны явиться к министру и ждать окончательного назначения через два месяца. Пребывание в Компьене теперь бесполезно, и мы возвратимся в Париж. В ожидании увидеть вас в новом мундире шлю свой искренний привет. Да здравствует император! Мартенсар. Господам д’Иммармону, де Гранлису и Прюнже д’Отрем, в замок Депли».

— Дело сделано! — повторил и Людовик XVII, а затем протянул руку своим двум союзникам и горячо добавил: — Простите, друзья мои, что я против вашего желания, против ваших убеждений увлекаю вас за собой в свой неведомый путь… Простите, что я так злоупотребляю вашей преданностью, но мой род уже три столетия пользовался услугами вашего, и я сделаю то же.

— Государь, мы созданы, чтобы следовать за вами! — сказал Иммармон.

Более пылкая Изабелла горячо воскликнула:

— Подданные принадлежат своему королю душой и телом, все, без исключения, без разбора! Испытайте, государь!

Ее большие глаза горели огнем, впиваясь в этого двадцатилетнего короля, которого она надеялась, может быть, излечить от недостойной его страсти: она также знала о его любви к сестре императора.

Еще раз ее брат и кузен, считавшийся ее женихом с детства, тревожно переглянулись и отвернулись в сторону.

— В настоящую минуту, — просто ответил Людовик, — дело идет об опасностях, в которых принимают участие только мужчины.

Раздосадованная красавица сильно покраснела и отошла в сторону. Молодые люди вздохнули свободнее.

— Теперь, — продолжал Людовик, — мы должны привыкать к своему новому положению и хорошо исполнять принятые на себя роли, что, как можно заранее предвидеть, будет иногда нелегко. Покоримся! Мне уже приходилось не раз переносить неожиданные испытания со времени своего возвращения во Францию. Только что сегодня утром мне надо было слушать любезности господина Рантвиньи, шутки Мартенсара… это было при вас! Но хуже всего то, что придется казаться изменником своему собственному делу, ренегатом прошлого, как сегодня назвали всех нас; быть вынужденным выслушивать оскорбления какого-нибудь Бруслара, — знает он или нет о моем существовании? — оскорбления, которыми восхищаешься в душе, не смея подать о том вид, не смея благодарить этого человека, как бы я того желал! Сегодня, когда я слушал его слова, мое сердце замирало от радости, от гордости при виде этого храбреца, этого истинного рыцаря, а между тем я не мог, не смею броситься ему на помощь, защитить его!

— А мы-то! — воскликнул Прюнже. — Я прихожу в бешенство, когда подумаю, что этот честный малый считает нас за подлецов и негодяев.

— Прюнже, — с достоинством произнес Людовик, — настанут времена, когда все это изменится.