Михаил Старицкий - Первые коршуны Страница 18

Мысль эта отчасти ободрила Семена, и, не теряя ни минуты времени, он решил зайти немедленно к Скибе.

На счастье его, старик не ушел еще из дому. Встретил он Семена в высшей степени радушно и хотел было сам передать ему кой-какие вести, но, выслушав его рассказ, призадумался.

— Так, так, — произнес он после долгой паузы, — была у нас такая бумага, помню, бумага настоящая, с печатями, и шесть вирогидных людей посвидетельствовали о том, что тебя присудили к каранью на горло. Значит, Балыка прав и, пожалуй, может засадить тебя, как опороченного, в тюрьму и — это уж наверное тебе не скажу, — либо тут судить, либо отослать в ту сторону, где учинен грабеж и разбой.

— Да неужели же, пане цехмейстре, Речь Посполита будет отсылать своих людей на чужой суд? Неужели мне нет никакого спасения? — вскрикнул с отчаяньем Семен. — Неужели же я должен погибнуть через этого алчного коршуна и погибнуть не как честный горожанин, а как грабитель, разбойник и вор?

— Нет, нет, успокойся, сыну, — остановил его мягким движением руки Скиба, — мы этого не допустим: так сразу же не утнут тебе головы. Ты должен только доказать, что свидетельства, представленные в магистрат, были сфальшованы.

— Как? Каким образом? — по лицу Семена пробежала горькая улыбка. — Да ведь покуда я получу известие из Нюренберга…

— Знаю, знаю, — перебил его Скиба, — это шлях долгий, а времени мало. Надо прежде всего отишить Балыку, заронить в его голову думку, что все это подстроил Ходыка: очернил, мол, оклеветал тебя для того, чтобы захватить твое добро и женить своего сына на его дочке. Так, так, но как это сделать? — произнес он в раздумье, устремляя взгляд в дальний угол светлицы. — Дело-то обделал Ходыка так ловко, что нигде не видно и следа его когтей. Привезли известие, действительно, сторонние для него люди, бумага прислана от нюренбергского магистрата, ну что ж, значит, верно. Правду сказать, удивились мы тому, что случилось с тобой, а потом, как подумали — и месяц на небе менится, а человек!.. — Скиба махнул рукою. — Молодой, горячий, разбаловался на чужой стороне… Ну, да впрочем и думать нечего было — доказы все налицо, значит, правда. Магистрат и продал все твое добро, а Ходыка купил. Правда, купил за такие гроши, подстроил и там нам штуку, да дело шло о покойнике, у которого не осталось ни роду, ни племени, а у него, Ходыки, приятелей полмагистрата, потому-то никто и не хлопотал, чтобы продать подороже; так и продали за то, что он дал, так и остался он от всего в стороне.

Скиба задумался.

Семен с тревогою следил за выражением его лица.

— Постой, не журысь! — воскликнул ободряющим голосом Скиба. — На всякую кривую дырочку есть кривой и колочек! Уж мы, рано ли, поздно, а поймаем старого лиса за кончик его хвоста! Мы это обмиркуем… Магистрат, думаю, будет на твоей стороне, а потому, по-моему, надо поскорей подать в магистрат скаргу и на твоего бывшего опекуна Ходыку, и свидков, еще присягших, — ведь половина их показала, что видели, как с твоих плеч голова скатилась.

— Но ведь для этого я должен быть и на воле? — возразил Семен. — А вы сами говорите, что пан войт может хоть и сейчас запереть меня в вежу?

— Подумаем, подумаем, сыну, и об этом: сегодня да завтра, ну, словом, сколько понадобится времени, ты переховаешься у меня, — здесь тебя никто не тронет; а когда подашь в магистрат жалобу и все увидят, что ты жив та свидки ошуканцы, тогда задержат суд над тобой до тех пор, пока не придет ответ из нюренбергского магистрата. А я надеюсь, что с божьей помощью устроим так, что все это время ты будешь на воле.

— Спасибо, спасибо вам и за добрую раду, и за помощь, пане цехмейстре, — ответил с чувством Семен, — только кто же для меня поедет в Нюренберг?

— Пошлем своего человека. О деньгах не беспокойся, — прибавил живо старик, — твое дело — наше дело, тут у нас сидит этот Ходыка со своим гнездом! — Скиба ударил себя по затылку. — Я б и сам дал добрую часть своего добра, чтобы сбыть его из города. А потому нам надо прежде всего каким-нибудь хитрым образом, — уж это придумаем потом, — доказать, раскрыть, что эти ложные свидки были подкуплены Ходыкой; думаю, что когда Балыка узнает об этом, то не будет торопиться отдавать этому коршуну свою дочку. А что до того, чтоб оттягать у него все твое добро, то, правда, трудно будет с ним в этом бороться. Сам я, правду сказать, в этих артикулах, да статутах, да майтбуриях, да саксонах — все равно как слепой в лесу… Наше старожитнее право и обычай добре знаю, а эти, — Скиба махнул рукою, — из правды кривду сделают… Ну, а все-таки знаю я здесь у нас на Подоле такого человека, который тоже и саксон, и майтбурское право насквозь прогрыз, еще и с Ходыкой потягается…

— Пане райче, как мне благодарить вас? — вскрикнул Семен, подымаясь с места.

— Никак, никак, сыну, — ответил ласково старик. — Еще говорю тебе: твое дело — наше дело. А пока что я советую тебе, не гаючи часу, пойти сейчас же к старому Мачохе. Знаешь?

— Знаю, знаю.

— Ну вот, расскажешь ему все как есть и попросишь, чтоб он переговорил с Балыкой. Балыка уважает его и, думаю, послушает его слова; а я тем временем пойду еще посоветуюсь кой с кем из книжных людей. Та только торопись скорее; не показывайся лишний раз на улицах.

Отблагодаривши от души Скибу, Семен вышел из дому и направился было прямо к старику Мачохе; но не успел он сделать и несколько шагов, как до слуха его донесся отдаленный бой ратушных часов. Семен остановился и стал считать удары; пробило как раз полдень. Это напомнило Семену, что сегодня в обеденную пору он назначил товарищам сойтись в доме Богданы. Желание узнать поскорее, удалось ли товарищам открыть хоть какой-либо след к розыску Галины, охватило Семена с такой силой, что он забыл в эту минуту и опасность своего положения, и совет пана цехмейстра и, круто повернувши, отправился скорым шагом к Кудрявцу, к хорошенькому дому Богданы.

X

Ранним утром, когда еще только стали сходиться на Житний торг заспанные перекупки и сидухи с съестным и разным другим крамом да, перекрестясь, стали расстановываться, сплетничая или перебраниваясь с соседками, а возы с сеном и разного живностью потянулись от брам в дальний угол площади, поближе к Кудрявцу, в эту пору пробирался торопливо между возов какой-то богато одетый татарин с еврейским мальчиком.

— Ты же смотри, не переври! — отозвался тихо татарин к своему провожатому.

— Пусть ясный пан не турбуется, — ответил самонадеянно мальчик, — имею а гите копф…

— А гите? Ах ты, чертеня! Да ведь только гречаная каша сама себя хвалит!

— И добрый гугель — тоже!

— Молодец! Ей-богу, шельма! Ну, а далеко еще до этого дьявола?

— Вон высокая кованая брама.

— Так ты пойди порасспроси и столкуйся, а я подойду после.

У брамы, на которую указал мальчик, сидел на скамье воротарь и зевал на весь Житний торг с завываньем, крестя рот и отплевываясь, да время от времени посылал кому-то сквозь зубы самые отборные проклятия.

В это время подошел к нему еврейский мальчик.

— Пропустите во двор! — обратился он к нему с просьбой.

— Га! Во двор? Чтоб я пропустил? А тебе до двора какое дело, жиденя скверное? — прикрикнул воротарь, обрадовавшись, что есть на ком согнать злость. — Знаешь мою руку? Ты думаешь, кто я? Вот как оборву пейсы, тогда не посмеешь и наблизиться к браме ясновельможного пана!

— Не гневайтесь пане, — ответил вкрадчивым голосом, низко кланяясь, хлопец, — через то, зачем я пришел, может, и пану перепадет какой злотый… А где их так взять? На шляху не валяются… А пану стоять все возле брамы, ой-ой, как скучно: часом захочется и горло промочить…

— Да ты жиденя спрытное, — смягчил сразу тон воротарь, подкупленный и титулом, и обещанием злотых. — Ну растолкуй, чего тебе треба?

— Гершт ду:[45] тут приехал богатый татарин за лошадьми, хочет купить добрых коней. Мой тателе Лейзар, коли слыхали, настренчил его отправиться к ясновельможному пану, что, мол, у него наилучшие кони. Так вот этот татарин хочет их видеть и сначала порасспросить конюхов да челядь, чи нема у них какая ганч. А за то он даст сличный басарынок.[46]

— Разумный и твой татарин, — не взял его кат! Без людей кинься до ясновельможного, так он тебя так ошахрает… Он не ошахрает? Ого!.. Ну, нечего делать, волоки сюда своего татарина.

Через несколько минут татарин явился у брамы и, приложив руку сначала к голове, а потом к груди, произнес:

— Селай-ай-лекиц!

— Ну, забелькотал! — засмеялся воротарь, но шапку все- таки снял и, поклонясь, приветствовал с понедельником. — По-нашему умеешь?

— Умею, ого, еще как! Все с козаками базарил…

— Ну и якши,[47]— одобрил воротарь, употребив единственное известное ему татарское слово.

— Якши, якши! — захохотал татарин, показав свои, что перламутр, зубы.