Луи Арагон - Страстная неделя Страница 18

Хотя маршалу был уже сорок один год, он все еще сохранял юношескую стать. Правда, немного раздался, но высокий рост и красивое лицо, обрамленное темными кудрями, говорили об его аристократическом происхождении. Только вот подбородок слегка отяжелел. В расшитом мундире, с голубой лентой через плечо и с крестом на шее, он как был, так и остался самовлюбленным говоруном и жадным до развлечений ловеласом, каким Фавье знавал его еще по Испании, вечно одержимым желанием оправдаться, будь то на следующий день после Арапильской битвы, будь то сейчас; он нет-нет да и возвращался в разговоре к обвинениям, которыми Бонапарт, едва высадившись в Канне, заочно осыпал его. Сколько раз в эти последние дни маршал то и дело начинал гневаться, разговаривая со своим бывшим адъютантом, с которым он расходился во взглядах чуть ли не по всем вопросам. «Ах, — восклицал он, — ваша хартия!» Как будто Фавье самолично ее составил, как будто только он один был повинен во всем, что происходило, в этом грубом маневре Людовика XVIII, с помощью которого король надеялся привязать к себе людей императора, а потом — нате вам, измена маршала Нея! Мармон держал сторону графа Артуа и герцога Беррийского. Хотя последний возмущал его своей манерой подражать Маленькому Капралу… по любому случаю тянется ущипнуть за ухо… и он туда же! Слава богу, ростом не вышел.

— Отправляйтесь-ка во дворец, Фавье, — сказал Мармон, — не знаю, о чем только думает его величество… войска окончательно потеряют терпение.

И вдруг он выложил все. Стало быть, отвергли план, который уже давно разработал полковник Фавье, а маршал выдал за свой собственный? Значит, король действительно собирается навострить лыжи? Еще в четверг он обещал Палате погибнуть, но не пропустить врага, а в воскресенье удирает, как заяц! Подумать только, две ночи Фавье провел без сна, составляя план укрепления Лувра, вся диспозиция уже была подготовлена: герцог Ангулемский удерживает юго-запад, герцог Бурбонский — запад, королевская гвардия и войска охраняют подступы к Парижу под командованием Макдональда, герцог Беррийский…

— Ну, хватит об этом рассуждать: господин де Блакас-д’Оп, бывший сначала на нашей стороне, вдруг потерял голову, и когда он сказал королю, что нужно бежать, король, как всегда, согласился с мнением этого дурака! А ведь, черт возьми, внушительная могла бы получиться картина: король Франции наперекор всему — предательству армии, непостоянству толпы — остается в столице, восседает в кресле у порога своего Лувра, дожидается того, Узурпатора, и говорит ему: «Ну, чего вы добиваетесь? Хотите разрушить Париж? Стрелять по дворцу? Сжечь Тюильри? Если вы меня убьете, будете просто цареубийцей, и все равно моя кончина не даст вам права на престол, ибо за мной идут в порядке очереди граф Артуа, герцог Беррийский, герцог Ангулемский… Так что много на этом деле не выиграете!»

Но чтобы он раздумал прибыть на смотр! Вы же сами понимаете, дражайший, смотр тоже его идея, идея короля: он приезжает на Марсово поле, обращается с краткой речью к своей гвардии, разъясняет ей ее долг и объявляет, что она идет к Эссону, дабы перерезать дорогу на Париж… А сам удирает по секретному маршруту… Застава Этуаль, военная дорога…

Эссон! Бывший адъютант маршала, услышав слово Эссон, уже не слышал больше ничего. Эссон! Он взглянул на Мармона, командира королевского конвоя, ныне командующего королевской гвардией. Как мог он, Мармон, без дрожи произносить слово Эссон?{24} Какое ему, Фавье, дело до того, что смотр задуман как военная хитрость, позволяющая Людовику XVIII под благовидным предлогом покинуть Лувр и отбыть к заставе Этуаль? А оттуда куда? Нынче утром еще никто ничего не знал. Некоторые требовали, чтобы король отбыл в Вандею и встал во главе шуанов, куда заранее был послан герцог Бурбонский. Чудесный способ приобрести популярность в народе! Другие стояли за Нормандию. Например, Гранвиль, откуда на худой конец можно перебраться на острова. В Гавре королевская гвардия может продержаться долго, а в случае необходимости, что ж, переправимся в Англию. Самое главное узнать, будет ли флот хранить верность престолу… Со вчерашнего дня герцог Орлеанский, которому удалось выбраться из Лиона, находился на Севере. Лично Мармон не верил, что король действительно намерен присоединиться к нему: отправка герцога в Лилль была скорее всего актом недоверия в отношении сына Филиппа-Эгалите{25}… лишний жест в дополнение к отставке Сульта, который в Павильоне Марсан считался не столько бонапартистом, сколько приспешником Орлеанского дома, и было даже приказано не давать лошадей герцогине, буде та вздумает покинуть Париж… Герцог Беррийский рвет и мечет: зачем его величество держит его при себе и тем мешает разделаться с захватчиком. Как видно, нерешителен король только в распоряжениях касательно солдат. Доверительно понизив голос, Мармон сообщил Фавье нечто весьма симптоматичное: даже прежде, чем было официально объявлено об измене Нея, то есть еще в пятницу, через сутки после торжественного заседания в Палате, королевские бриллианты были отправлены из столицы. Куда? В Кале, а оттуда в Англию…

— Отправили в ночь с пятницы на субботу, и повез их камергер его величества. Конечно, почему бы не отослать бриллианты в надежное место, а самому остаться в Париже и принять там доблестную кончину, хотя между нами говоря…

Итак, Фавье снова пришлось отправиться во дворец. Короля повидать ему не удалось. Но король все еще был тут. Через Блакаса — пренеприятнейшего господина Блакаса, с вытянутой, до невозможности постной физиономией под блекло-рыжим париком, этакого коротконожки с неестественно длинным туловищем — так вот, через этого господина ему передали, что король не оставил своего намерения делать смотр гвардии, но пока что… Чистая фантасмагория!

Фавье попросили обождать в Маршальском зале.

С тех пор как придворными овладел неукротимый страх, Тюильри превратился в какой-то караван-сарай. Пропускали беспрепятственно всех военных, — лишь бы в форме, люди приходили сюда, как в кофейню, встречались здесь и дамы, и все часами поджидали Бурьена, дабы принести лично ему на кого-нибудь донос. Уже целую неделю при дворе не было видно госпожи Дюра: она была причастна к заговору, а ее супруг, несчастный герцог Дюра, находился неотлучно при короле…

В прихожей набилось множество людей. Священники, генералы, министры. В королевских покоях шло непрерывное снование. К каждому, кто выходил оттуда, будь то господин де Жокур или лакей, будь то низенький толстяк Бертье с бледным, расстроенным лицом, на котором читалось явное волнение, будь то отец Элизе, хирург его величества, весьма странный «святой отец», тощий, с маслеными глазками и великий охотник до грязных шуточек, — к каждому бросалась вся эта свора и с притворно скромным видом шептала что-то, хотя шепот походил скорее всего на откровенный вой. Ну что? Уезжает? Куда? Люди забыли всякое приличие. Все эти посетители прочно уселись на банкетки, боясь потерять занятое спозаранку место, боясь упустить момент, когда станут известны последние новости; они предусмотрительно плотно позавтракали с утра или же принесли с собой в бумажном кульке холодные котлеты и селедки. Зрелище мерзкое, тем паче что даже воняло здесь, как в самой захудалой кофейне. Впрочем, в Павильоне Флоры всегда пахло кухней… Надо было послушать, как старички придворные умильно рассказывали соседям, что его величество изволили скушать за завтраком четыре жареных голубя с зеленым горошком… Потомки Людовика Святого умеют покушать!

Уже выйдя на набережную, полковник столкнулся с офицером Национальной гвардии в традиционной меховой шапке с золотым шнуром. Секунду он колебался. Неужели это тот самый Александр де Лаборд, которого он знавал еще в Испании? Род занятий Лаборда был тогда не совсем ясен. Позже Фавье встретился с графом в 1814 году, — оба были членами комиссии, ведшей с союзниками переговоры о капитуляции Парижа. Как-то вечером у них произошел весьма и весьма занятный разговор. С прошлого года граф де Лаборд охотно стал вспоминать своего отца, гильотинированного в 1793 году. Хотя всем было известно, что мать прижила Александра от некоего австрийского принца… До Термидора Александр служил в австрийской армии. Но тогда, в тот вечер, когда в Париже ожидали вступления союзников и они оба находились у заставы Клиши, неподалеку от долговой тюрьмы, куда сносили трупы и где стояли со своими повозками беженцы-крестьяне, кто тянул тогда Александра де Лаборд за язык рассказывать полковнику Фавье о том, как он во времена Директории, возвратившись молодым человеком во Францию, стал заниматься живописью и, представьте себе, у самого Давида… сейчас у Давида занимается сестра Александра — Натали, герцогиня Муши… так вот тогда он увлекался опасными идеями и вступил в группу необыкновенных людей, их звали «Равными», да, да, дорогой мой, вы, должно быть, помните имена Дартэ, Бабёфа? Бывают такие апокалиптические минуты, когда все мешается и когда доверяешь первому встречному самое свое заветное.