Эдгар По в России - Шалашов Евгений Васильевич Страница 18

Вот, наверное, и все. Если бы я имел возможность ознакомиться с творчеством американца, то рассказал бы гораздо больше. Но увы — мистер Эдгар читал свои стихи на аглицском языке, и я мог оценить лишь их мелодичность, но никак не смысл. Рассказывать о наших прогулках с господином Поэ не вижу особого смысла. Я попытался показать американцу Санкт-Петербург, но не особо в этом преуспел. Кроме того, господин Поэ оказал мне услугу, которую способен оказать только верный и преданный друг (или сумасшедший поэт, легко откликающийся на дурные просьбы и не задумывающийся о последствиях своих поступков!). Да, юноша был секундантом на одной из моих дуэлей. В последнее время все стали жутко благоразумными. За два-три часа, проведенные на свежем воздухе, заплатить потом годом или двумя духоты и тесноты не хочется никому.

Позже я слышал, что у мистера Поэ были какие-то сложности, связанные с женщиной и полицией. Но я, увы, в ту пору отсутствовал в столице и ничем помочь юноше не мог. А жаль.

Мне думается, наше знакомство может стать сюжетом для повести или рассказа. Хорошо бы, чтобы об этом написал тот литератор, что так мастерски рассказал о Кюхле: разумеется, добрую половину он выдумал, вторую приврал, но все, что осталось, — истинная правда.

Глава шестая, когда книжная лавка становится центром русской столицы

— А у вас странная фамилия, мистер Шин, — заметил Эдгар.

— А что в ней странного? — пожал плечами хозяин лавки, в которой американец уже чувствовал себя как дома.

— Я заметил, что большинство русских фамилий заканчиваются на "оф", "еф" или "ин" — Пушкин, Егороф, Васильеф.

— Моя фамилия тоже заканчивается на "ин", — резонно заметил торговец. — Вслушайтесь: Ш — ин.

— Слишком короткая. Вероятно, ваши предки были китайцами? — настаивал юноша. — Наверное, предок имел фамилию Чин или Син, ставшую у русских "Шин".

— А я похож на китайца? — засмеялся мистер Шин.

— Не очень, — честно отозвался Эдгар. Слегка задумавшись, предположил: — Вероятно, ваши предки переехали в Россию из Китая очень давно, у них было много браков с европейскими женщинами.

— Тогда уж из Кореи. Син или Чин — корейская фамилия.

— А какая разница? — хмыкнул юноша. — Китайцы, корейцы. Мне кажется, что они все на одно лицо.

— Луноглазые, или, как у нас говорят, узкоглазые, — окончательно развеселился хозяин.

Кто такие "yzcoglazie", Эдгар не понял, но на всякий случай решил обидеться. Уже начал оттопыривать нижнюю губу, но тут ему стало стыдно. А если хозяину неприятно, когда его сравнивают с китайцем? Ему самому, например, было бы обидно, если бы его посчитали потомком китайца или, упаси бог, негра. (И как это Пушкин может жить с такой внешностью, да еще и подшучивать над этим?)

Хозяин не обратил внимания на перепады настроения юноши, а если и обратил, то не придал значения.

— Моя фамилия — сокращение от другой, более знаменитой, — пояснил он. — У нас так принято, что ежели у знатного человека рождается бастард, сиречь незаконнорожденный, то отец может дать ему кусочек своей фамилии. Ну, например, у генерала Румянцева бастард получил фамилию Мянцев, у Репнина — Пнин, у Трубецкого — Бецкий. У покойного генерал-аншефа Троекурова половина рекрутов были записаны как Куровы.

— А как фамилия вашего отца? — заинтересовался Эдгар.

— Самая простая фамилия — Кашин, — вздохнул торговец.

— Каша? Русское кушанье из крупы?

— Вот-вот. От этого самого кушанья фамилия и произошла — Кашин. А так как я выблядок[13], то мне угораздило стать просто Богданом Шином. Богдан — стало быть, Богом данный.

За те две недели, что Эдгар провел в России, половину своего времени он проторчал в книжной лавке мистера Шина и буквально влюбился в хозяина — маленького пожилого горбуна, со сросшимися пальцами левой руки.

Несмотря на увечья, мистер Шин, или, как называли его посетители, Богдан Фаддеевич, был чрезвычайно подвижным человеком. Он сновал по своей лавке (немаленькой!) с легкостью здорового юноши, добираясь до самых верхних полок не карабкаясь, а словно бы взлетая по стремянке. Добрый и деликатный хозяин принимал каждого посетителя как родного. Тем, кто, подобно юному американцу, не имел денег для покупки книг, разрешал читать даром. Даже с воришками, пытавшимися спрятать в одежде приглянувшуюся книгу, хозяин лавки поступал деликатно — останавливал и вытаскивал из-под полы или из рукава украденное. И еще казалось, что хозяину совершенно нет дела до прибыли — постоянным посетителям лавки, пользующимся доверием, он охотно давал нужное издание на дом, не беря при этом ни заклада, ни денег за чтение. Однажды Эдгар поинтересовался — почему бы мистеру Шину вместо лавки не открыть публичную библиотеку?

— Библиотеки навязывают читателю свои условия, — ответил Шин. — Длинные столы, жесткие лавки. В Англии некоторые книги до сих пор приковывают цепями. Я рассматриваю библиотеки как клетки для книг.

— Зато книги всегда остаются на месте, — резонно заметил По. — Любой читатель может прийти и отыскать все, что ему нужно.

— О, мистер Поэ, далеко не всегда можно отыскать книгу, если вам это хочется, — покачал головой горбун. — Однажды я решил отыскать первоиздание "Travels into Several Remote Nations of the World, in Four Parts. By Lemuel Gulliver, First a Surgeon, and then a Captain of several Ships"[14]. Поначалу хотел купить у автора, но у самого декана лишнего экземпляра не оказалось…

— Постойте-ка, мистер Шин, — перебил Эдгар старика. Спохватившись, что поступает невежливо, извинился: — Простите, я не ослышался? Вы хотели купить книгу у самого автора?

— Ну да, а что тут такого? — удивился Шин. — Обычное дело, чтобы авторы издавали книги за свой счет, а потом продавали их либо в книжные в лавки, либо случайным покупателям. Свифт давал объявления о продаже книг и просил дешевле, нежели у торговцев. Я находился в Дублине, решил навестить старого знакомого. Увы, все экземпляры господин Свифт уже распродал.

— Нет, я не про это. Я про Свифта. Это тот самый Джонатан Свифт?

— Ну да, а кому же еще им быть? — в некотором раздражении подтвердил Шин. — Возможно, в Британии был и другой человек по имени Свифт, тоже писатель, но лично мне он неизвестен. Я говорю о декане собора Святого Патрика в Дублине. Книга о Гулливере вышла в последний год его деканства.

— Еще раз простите, но Свифт умер… — Здесь Эдгар замешкался, потому что он не помнил, когда умер писатель. — Лет сто назад.

— Мистер Джонатан Свифт умер восемьдесят четыре года назад, — поправил юношу Шин. — А что вас смущает? Не вышел ли из ума странный старик? Я вам отвечаю — нет, не вышел. Я познакомился с Джонатаном Свифтом в тот год, когда государь Петр Алексеевич прибыл в Англию. А было это, — прищурился старик, — в семь тысяч триста седьмом году от Сотворения мира. Или, — перевел он взгляд на юношу, — в одна тысяча шестьсот девяносто восьмом от Рождества Христова. Мне было в ту пору девять или десять лет.

— Подождите, — совсем растерялся По. — Сколько же вам теперь?

— Кто его знает… — улыбнулся Шин. — В те времена было не принято делать записи о рождении. Мне меньше ста сорока, но больше, чем сто тридцать девять.

— Но так не бывает!

— Еще как бывает! В юности мне довелось видеть человека, помнившего царя Ивана Грозного. А сколько в деревнях мужиков, у которых в восемьдесят лет рождаются здоровые дети?

— Ну и ну, — покачал головой Эдгар, посматривая на старика. Ему, в его двадцать лет, даже тридцатилетние казались не очень молодыми, а сорокалетние — глубокими стариками. Мистер Джон Аллан, которому недавно исполнилось сорок пять, казался настолько древним, что Эдгар не мог понять — почему его воспитатель до сих пор не умер от старости, оставив ему состояние? Возраст в сто сорок лет казался чем-то немыслимым.