Исай Калашников - Жестокий век. Книга 1. Гонимые Страница 19

Говорить с ним не хотелось. Застарелая неприязнь к нему стала еще сильнее. После смерти Есугея он настаивал, чтобы Оэлун стала его женой, как велит обычай. При одной лишь мысли, что с ним придется делить брачное ложе, у нее переворачивалось все внутри. Ей помог Кокэчу. Шаману открылось видение: небо берет под свое покровительство детей Есугея, их воспитывать должна мать, никто более, бесславная гибель ждет неразумного, если он дерзнет нарушить волю неба.

Она догадывалась, что видение явилось молодому шаману не без помощи его отца Мунлика, но как бы то ни было, оно оградило ее от злословия людей, умерило пыл Даритай-отчигина. Однако Даритай сказал: «Воля неба не бывает неизменной. Я подожду». И ждет. Он надеется, что рано или поздно Оэлун принуждена будет искать его помощи. Сейчас Отчигин, наверное, порадуется ее ссоре с Таргутай-Кирилтухом.

Однако Даритай-отчигин не радовался. Правда, как всегда, щурил в улыбке глаза, но она видела — ему не по себе, он встревожен, напуган. Спросила напрямую:

— Ты что-то скрываешь?

— Перед тобой я открыт, как юрта в летний день! — Он привычно рассыпал смешок, но тут же потускнел. — Зачем рассердила Таргутай-Кирилтуха?

— Я рассердила? — удивилась Оэлун. — Он забрал скакуна Тэмуджина, грабитель он, разбойник! Я его рассердила!

— Нашла о чем говорить — о скакуне! Ему нужно все, что осталось от Есугея. И не тебе, женщина, искать ссоры с ним!

— А вы, братья Есугея, разве не мужчины? Разве судьба его детей вам безразлична?

— И у мужчины голова одна-единственная. Кто встанет на пути Таргутай-Кирилтуха, тому не жить.

— Но ни я, ни мои дети не стоим на его пути.

— А люди, стада, табуны Есугея? Он не будет спать спокойно, пока ты владеешь богатством, собранным моим братом.

— Ему нужны табуны, тебе — я, — с горечью проговорила Оэлун.

— Зачем злословишь? Уж сейчас-то могла бы и помолчать.

— Как молчите вы? Ваш род грабят, обижают, унижают, а вы и рта раскрыть боитесь? Все вместе не стоите и ногтя Есугея.

— Не надо так, Оэлун! — попросил он, и в его голосе прозвучала настоящая, неподдельная боль. — Что я могу сделать? Что?

— Я ничего и не прошу.

— Ты слишком гордая… Будь разумной, Оэлун. Стань моей женой. Мы отступимся от владений Есугея… Потом будет видно…

— Ты забыл о предостережении шамана?

Даритай-отчигин с отчаянием махнул маленькой рукой.

— Пусть пропадет моя голова!

Его решимость рассмешила Оэлун. Губы Даритай-отчигина дернулись, он сгорбился и отвернулся.

— Я не хотела обидеть тебя, — сказала она. — Но ты же знаешь, я никогда не стану твоей женой.

Вскоре после этого Даритай-отчигин откочевал из куреня. Она не осуждала его. Что он мог сделать? Не ему бороться с Таргутай-Кирилтухом.

Со страхом думала о будущем. Рядом все меньше и меньше верных людей… Скоро одна останется. И помощи ждать неоткуда. Что за жизнь! И ханы, и нойоны, и простые харачу не могут оградить себя от вражды, от людской злобы, зависти…

Глава 3

Юрта Хучу одиноко стояла на обдуваемой ветрами возвышенности. Войлок порыжел от дождей, ветров и солнца, наверху, у дымового отверстия, он был черным от сажи. Каждый раз, подъезжая к своему жилищу, Хучу думал, что войлок давно пора сменить. Еще несколько перекочевок, и он развалится, расползется на куски. Шерсти Булган насобирала лишь на половину войлока. А уже не один год собирает. Можно было бы, когда стригут овец госпожи, кое-что утаить для себя, да очень уж неловко обманывать. Хучу честный человек. Булган тоже честная. А Оэлун хорошая госпожа. Они пасут, стригут, доят ее овец. Работа легкая. А молока пей сколько влезет, сыру ешь сколько хочешь. Хатун не запрещает. Она и шерсти на войлок даст, если попросить. Но как сейчас просить, когда госпоже и без того худо… Ничего, юрта еще постоит. Юрта не главное. Вот сын заболел, это очень плохо.

У юрты Хучу поджидала Булган.

— Ну что? — нетерпеливо спросила она.

— Я говорил с шаманом. Он придет.

— А с каким шаманом договорился? — Булган расседлала лошадь, рукавом вытерла ее потную спину.

— Кокэчу приедет.

— Мог бы позвать кого-нибудь постарше.

— Постарше запросит барана. У тебя их много?

— Ты что это говоришь-то! Ему жалко отдать барана! А сына ему не жалко!

Сына Хучу, конечно, жалко. Но и барана отдавать не хочется. У него собственных восемь овец. Это не так уж плохо. Раньше совсем не было. Но восемь не восемьсот, даже не восемьдесят.

— Ты, Булган, не знаешь Кокэчу. Он хороший шаман. Все так говорят. У него теперь и имя другое — Теб-тэнгри. На своем белом коне, говорят, он каждую ночь поднимается на небо. Кокэчу вылечит нашего Тайчу-Кури, вот увидишь! Как он, наш парень?

— Спит. Когда шаман приедет?

— Сегодня. Я, пожалуй, пойду к обо. Мы давно не приносили жертву духу этой местности. Еще рассердится.

Булган принесла из юрты кусочек сыру.

— Ты бы сперва поел.

— Кто же сначала ест сам, а потом кормит духов? Скажешь тоже!

— Какие новости в курене?

— Хороших нету. У хатун людей осталось совсем мало. Кто остается, тех Таргутай-Кирилтух грозится разорить.

— Ну, это нас не касается.

— Еще не известно. Так я пошел.

Хучу спустился в ложбину, пересек ее и поднялся на невысокую сопку. За сопкой была тоже степь, неровная, похожая на измятый войлок, вдали, почти сливаясь с небом, синела гора Бурхан-Халдун. На сопке торчал кустиками жесткий и упругий, как волос конского хвоста, ковыль — хилгана, росла седая полынь — ая. Тут в незапамятные времена была сделана насыпь из земли и камней. Землю оплели корнями неприхотливые травы суходолов, камни позеленели от узорчатых лишаев. На вершине насыпи в землю были воткнуты меч и копье. Древко копья стало трухлявым, железный наконечник и лезвие меча — бурыми, корявыми от ржавчины. Хучу насобирал сухой полыни, развел на насыпи огонь. Полынь горела плохо, густой белый дым столбом поднимался в небо. Раскрошив сыр, Хучу бережно положил крошки на огонь, склонил голову. Он смиренно просил духа этой местности не сердиться на него, если иногда ненароком нарушает его покой; он будет жить тут, стараясь ни словом, ни делом, ни помыслом не осквернить эту землю; он хочет, чтобы здесь всегда росли высокие сочные травы, не иссякала вода в роднике. Поправив тлеющие стебли полыни, он обратился и к богине огня: «Галахан-эхэ, ты даруешь людям тепло и свет, счастье и богатство, разрушаешь зло, обессиливаешь коварство, очищаешь тело и душу человека, ты, воплощение чистоты, оберегай от несчастий меня, мою Булган и нашего Тайчу-Кури». Больше просить было вроде бы не о чем. Жизнь у него не так уж плохая. Когда начал служить у Есугея, не было даже своего коня. Теперь у него три коня и восемь овец. Со временем будет больше и овец, и коней. Только бы небо, покровительствовало его госпоже.

Снова поправив огонь, он помолился за Оэлун и пошел к своей юрте.

Кокэчу приехал вечером. Осмотрев Тайчу-Кури, бледного, с мокрыми от пота волосами, он достал из седельных сум бубен, расписанный изображениями луны и солнца, одеяние, увешанное погремушками, насыпал на горячие угли очага каких-то трав, и юрта наполнилась горько-ароматным дымом.

— А теперь уходите.

Он плотно закрыл за ними дверной полог. Вскоре из юрты послышались редкие глухие удары бубна и негромкий голос шамана. Хучу очень хотелось услышать, что говорит Кокэчу, он напрягал слух, но улавливал лишь обрывки фраз.

— Злой дух Элье… в обличье птицы являешься… летающий по воздуху… Болезнь и страдания…

Удары бубна становились все чаще и чаще, пока не слились в сплошной рокот, и шаман уже не говорил, а выкрикивал слова. От этого тревожного рокота, от хрипловатого голоса шамана Хучу стало жутковато. И вдруг все разом оборвалось. Но шаман долго не открывал юрту. А когда вышел, его трудно было узнать. Огромные, с расширенными эрачками глаза лихорадочно блестели.

— Режь овцу. Черную с белым хвостом, — сказал он.

— У меня такой нет. В стаде Оэлун-хатун найдется и такая, и любая другая. Я поеду в курень, попрошу…

— Режь, тебе говорят! — нетерпеливо перебил шаман. — С Оэлун я сам поговорю.

Из овцы шаман выдрал горячую печень, наложил на правый, вздувшийся бок Тайчу-Кури. Мальчик испуганно следил за каждым движением шамана, но не стонал, не плакал. И Хучу с гордостью подумал: «Молодец! Крепкий…»

Спустя немного времени шаман снял печень и сжег ее на огне. Тайчу-Кури почти сразу же заснул. Он дышал глубоко и ровно.

От горелой печени шел запах жареного. Хучу поглядывал на мясо барана, розовое, с белыми прожилками жира, — неужели и это добро сожжет? Не утерпел, спросил:

— С мясом что будешь делать?

— Мясо вари. Будем ужинать.

— Булган, давай большой котел! — весело заорал Хучу. — Ты хороший шаман, Кокэчу!