Николай Задорнов - Хэда Страница 19

На другой день Таракити привел на работу отца. Ичиро положил зазвеневший мешок с железом на траву.

Старик и старший начальник метеке посмотрели друг на друга у трапа, ведущего на стапель. Ичиро поклонился, посчитав встречного за мастера, но потом разглядел и ужаснулся. Мало кланялся!

– Сам Танака-сан!

Ичиро стал нижайше кланяться и, подымая голову, в оправдание открывал пошире больной глаз.

Таракити задал дело – строгать доску. «Сын над отцом командует!»

Матросы посмотрели с любопытством. Первый японский старик на работе. До сих пор присылали молодых. Как они стараются, молодых не хватает – подняли старика.

Васька Букреев засмеялся и показал на шхуну:

– Скоро поставим шпангоуты.

Старик достал из ящичка и сунул Букрееву кусок редьки.

– Кусай! – сказал он.

Он знал, что матросы всегда голодные.

– Кусай! – угостил он Маслова.

День будет жаркий, тихий, в воздухе пахнет водой и цветами. А налетит ветер и пригонит тучу со снегом! И так бывает!

Глава 8

ГОСПОДИН ПЛОТНИК

Через два дня переводчик Иосида, закончив утренние объяснения с рабочими, спросил у Таракити:

– Кто, по-вашему, лучше всех из хэдеких мастеров?

– Конечно, Кикути, – ответил Таракити.

– Какую он хочет взять фамилию?

– Не знаю.

Хотя известно, что Кикути хочет называться Оаке и его многие уже так зовут, но Таракити не мог отвечать за него. Оаке Кикути! Красиво! И мастер хороший!

– А какую вы возьмете фамилию?

Таракити засопел от напряжения, но не мог вымолвить...

– А мой глаз лучше стал немного видеть! – вмешался в разговор Ичиро, подходя с чурбаном, который он держал на спине на веревках.

Старик понес груз дальше. У старого есть перед молодыми важное преимущество. Молодому надо все показать и объяснить. Старый плотник понимает без объяснений. Но у сына приходится спрашивать. Он все знает. Шпунты, голландские зубья, щиты, нагели из кореньев, нижние части шпангоутов с пазами, а верхние – пни, все эти названия частей западного судна изучаются хэдскими мастерами. Старосты артелей во всем разбираются. Нельзя, не разрешается сказать, что все это уже известно было когда-то прежде. Поэтому многим японцам кажется, что раньше ничего хорошего не было. «Как не было?» – хочется закричать. Конечно, говорили, что все вредное запрещено. А теперь мы это вредное изучаем, как новинку.

Ичиро доволен. Он хороший плотник, это все увидели. Матросы его знают. Сын получил позволение взять его в артель полноправным рабочим. Только старички из тайной полиции поглядывают косо. Он их побаивается, поэтому кланяется им усердно и многократно, низко, особенно почтительно, сколько бы раз ни встретил. Он учит сына, что полицию надо любить и никогда ее не страшиться.

В Японии давно уже создана тайная полиция. И может быть, тысячу лет наблюдает за японцами. За это время все японцы взяли с нее пример и научились наблюдать. И теперь все сами наблюдают за полицией еще лучше, чем полиция за ними. Поэтому Ичиро все знает. Ему известно и про монаха. Но кто знает, тот молчит...

А что же делать тому, кто не знает? Есть и такие, кто и знать ничего не хочет, только пьянствует. Их на работу не берут и близко не подпускают.

...Иосида скуластый, с лысиной во всю голову, без бороды и усов, тощий как скелет, одетый в самурайский кафтанчик. Был смолоду простым рыбаком, ветром унесло в Россию, он там долго жил и вернулся в Японию. Теперь здесь назначен переводчиком для нижних чинов и рабочих, это значит, что очень важный шпион, хотя и не главный. Ичиро ему всегда умильно улыбается, словно так рад, так тронут... Старого закала, знает прекрасные народные оттенки вежливости. Истинно народный старичок!

Ичиро кажется, что на постройке корабля вдруг нашел ответы на множество вопросов, накопившихся у него за долгую плотничью жизнь.

Так вслед за сыном вступаешь в величественный мир поэзии судостроения! Ичиро в душе давно согласился, что стапель необходим, и уже более не жалеет, что хороший японский лес израсходован.

Артель собирала нижнюю часть шпангоута. Как плоская дуга из кусков гладко обструганной сосны складывалась на траве. Бамбуковой лучинкой, смоченной тушью, сын делал на ней какие-то западные наметки и тут же рядом писал объяснительные знаки по-японски. Два рабочих поднесли «пень» – верхнюю часть шпангоута. Руки у них маленькие, а части корабля кажутся гигантскими.

Верхняя часть наглухо легла на нижнюю, зубья и шипы входили в пазы или гнезда. Между собой все футоко поперек зубьев очень крепко соединялись болтами и деревянными гвоздями. Осторожно загоняя их топорами, два косматых плотника, с повязками над лбами, скрепили весь шпангоут. Деревянные гвозди входили плотно, словно сливались с его частями, сращивали их. Да они еще разбухнут потом в воде и совсем срастутся.

Вокруг стапеля стоят готовые шпангоуты. Их очень много. Когда они составятся с килем, то будет похоже на скелет гигантского животного.

Прямых шпангоутов для средней части корабля сделано тридцать шесть. Поворотных – для носа и кормы – одиннадцать. Вот с этими поворотными пришлось повозиться.

Изучали слова: «малк», «смалковать», «размалковать». Смалковать – значит стесать часть шпангоута, который поставлен будет не прямо, а с наклоном, а боковая, наружная часть его должна составлять что-то единое не с прямой, а с кривой линией обвода судна. Теперь выглядит очень художественно. Когда работали, то боялись, старались не ошибиться.

Вокруг стапеля и шпангоутов собралась целая армия морских воинов. Несколько матросов взялись за большой шпангоут, сделанный Глухаревым – морским матросом небольшого роста с узкими усами во все лицо.

Сразу же все артели плотников-японцев бросили работу и кинулись к стапелю. Матросы внесли по широкому трапу гигантскую деревянную подкову. Толпа японцев на стапеле вежливо посторонилась.

Шпангоут велик, в два с половиной, даже в три раза выше человеческого роста. Матросы, внесшие его и шедшие рядом с ними, разделились поровну и встали по обе стороны киля. Держали шпангоут на руках легко, словно это не многопудовое дерево, а что-то вроде веера, и спустили его нижней частью, пазом на киль. Тут же сразу снова подняли всю громадину. Морской воин Глухарев, с узкими усами, стал «прирезать» шпангоут, подгоняя гнездо по килю.

Колокольцов подошел. Таракити давно просил, чтобы Кокоро-сан разрешил ему прирезать хотя бы один шпангоут. Японцы толкались, теснили матросов, их лица выражали крайнее любопытство, похожее на испуг. Некоторые поглядывали на Кокоро-сан, желая знать по его лицу, все ли происходит как следует. Таракити от волнения, казалось, лишился речи.

– Здорово, молодцы! – раздался у стапеля знакомый голос.

– Здрав желаем, ваше прест-во! – грянули матросы.

По трапу поднимался Путятин. С ним Уэкава Деничиро, Эгава Тародзаэмон, капитан Лесовский, офицеры и переводчики. Торжественность происходящего увеличивается, это отзывается в сердце.

– Прирезаем мидель-шпангоут, Евфимий Васильевич, – доложил Колокольцов.

Таракити знал, что такое мидель. Это шпангоут, который должен встать на середине киля, основной, главный, с него все начинается. От него к корме и к носу корабля будут поставлены другие ребра будущего корабля.

– Делаем насадку, Евфимий Васильевич, – сказал Глухарев, когда адмирал подошел.

– Смолы все еще нет? – спросил он.

– Покуда еще никак нет. Пока делаем насадку на бумагу, пропитанную черепаховым жиром.

Унтер-офицер присел на корточки, глядя, как паз шпангоута садится по масленой бумаге. Мидель-шпангоут сел отлично. Как гигантские рога или как два ребра от хребтины величайшего животного возвышались над стапелем.

– Теперь, Таракити, давай твой шпангоут, – сказал Колокольцов. – Первый от миделя к корме. Глухарев и Аввакумов помогут.

Аввакумов – морской воин и мастер кораблестроения, большого роста, с широкими рыжими усами.

– Готов следующий? – спросил Путятин.

– Готов, Евфимий Васильевич. Все шпангоуты готовы. Подавайте сюда свой, – повторил Колокольцов, глядя на молодого японца тревожно, словно на экзамене при инспекторе он вызывал лучшего из своих кадетов.

Таракити вздохнул прерывисто и поспешил вниз. Хэйбей перепрыгнул прямо из стапеля на траву.

– Экий разбитной! Хоть в марсовые! – сказал Аввакумов.

Путятин еще прежде заметил этого длиннолицего проворного парня. Он к тому еще и весельчак. И певец... Таракити и Хэйбей с товарищами понесли шпангоут.

– Дай пособлю, – сказал Маслов у трапа.

– Ничего, ничего! Я сам! – ответил по-русски Хэйбей.

Матросы смотрели с недоверием и ревностью.

– Каково! – воскликнул сидевший на корточках штурманский поручик Карандашев, поднялся и дал дорогу адмиралу.