Лью Уоллес - Бен-Гур Страница 19

Господство греков было временем расцвета их гения. Каких мыслителей создал освобожденный Разум! Слава и совершенство их были таковы, что во всем, кроме войны, даже римляне подражают им. Грек — образец для ораторов нынешнего Форума; послушай любую римскую песню, и ты узнаешь греческие ритмы; если римлянин открывает рот, собираясь говорить о морали, абстракциях, чудесах природы, он либо плагиатор, либо ученик одной из школ, основанных греками. Ни в чем, кроме войны, повторяю я, Рим не может претендовать на оригинальность. Его игры и зрелища — греческие изобретения, сдобренные кровью, чтобы удовлетворить жестокость его черни; его религия — если можно называть ее так — создана из верований других народов, причем наиболее почитаемые боги пришли с Олимпа — даже Марс и Юпитер. И получается, сын мой, что во всем мире только Израиль может оспаривать превосходство греков и состязаться с ними за венок оригинального гения.

Наша история — это история Бога, который писал руками наших праотцов, говорил их языками и пребывал во всем лучшем, что они творили. О сын мой, может ли быть, чтобы те, с кем пребывал Иегова, не взяли от него ничего, чтобы их гений, даже через века, не сохранил в себе крупицу неба?

Некоторое время в комнате слышался только шелест опахала.

— Если ограничивать искусство только скульптурой и живописью — правда, — снова заговорила она, — в Израиле нет художников.

Признание было сделано с сожалением, потому что она была саддукейкой, чья вера, в отличие от фарисейской, позволяла любить прекрасное в любой форме и независимо от происхождения.

— Однако желающий быть справедливым не должен забывать, что наши руки связаны запретом: «Не сотвори себе кумира и никакого изображения», который Соферим прискорбно распространил за пределы цели и времени. Не следует забывать и о том, что задолго до того, как Дедал появился в Аттике и своими деревянными статуями преобразовал скульптуру, сделав возможными школы Коринфа и Эгины с их высочайшими достижениями и Капитолием, так вот задолго до времен Дедала, говорю я, два израильтянина, Веселиил и Аголиав, создатели первого святилища, о которых сказано, что они владели «всяким искусством», изваяли херувимов над крышкой ковчега. Чеканного золота были эти херувимы, и формы этих статуй были одновременно человеческими и божественными. Кто скажет, что они не были прекрасны? Или что это не были первые статуи?

— О, теперь я вижу, почему греки обошли нас, — сказал Иуда, живо заинтересованный. — А ковчег, да будут прокляты вавилоняне, разрушившие его?

— Нет, Иуда, верь. Он не разрушен, а лишь потерян, спрятан слишком далеко в горных пещерах. Однажды — Гиллель и Шамай утверждают это в один голос — однажды, когда будет на то воля Божья, его найдут, и Израиль спляшет перед ним, распевая, как в былые времена. И те, кто увидит лица херувимов, даже если они видели лицо Минервы из слоновой кости, готовы будут целовать руки еврея ради его гения, спавшего тысячи лет.

Мать в своем воодушевлении говорила быстро и страстно, как оратор, но теперь, чтобы овладеть собой или восстановить ход мысли, замолчала.

— Ты несравненна, мама, — благодарно произнес Иуда, — и я никогда не устану повторять это. Шаммай не смог бы сказать лучше, и даже сам Гиллель. Теперь я снова подлинный сын Израиля.

— Льстец, — отозвалась она. — Ты не знаешь, что я только повторяю услышанное от Гиллеля, когда он спорил с римским софистом.

— Но страстность слов — твоя.

К ней вернулась серьезность.

— Где я остановилась? Да, я утверждала, что наши отцы создали первые статуи. Скульптура, Иуда, — это не все искусство, как в искусстве не все величие. Я никогда не могу забыть о великих людях, шествующих сквозь века группами, связанными национальностью: индийцы, египтяне, ассирийцы; над ними звучит музыка фанфар и развеваются стяги, а справа и слева от них, как почтительные зрители, стоят бесчисленные поколения от начала времен. Когда они проходят, я думаю о греке, говорящем: «Вот Эллада прокладывает свой путь». Потом римлянин отвечает: «Молчать! Твое место занято мной, я оставлю тебя позади, как пыль, поднятую шагами». Но во все времена над этим шествием струится свет, о котором спорщики могут знать только то, что он ведет их — свет Откровения! Кто несет этот свет? О древняя иудейская кровь! Как играет она при этой мысли! По свету мы узнаем их. Трижды благословенные наши отцы, слуги Бога, хранители его заветов! Мы — вожди людей, живых и умерших. Первый ряд принадлежит тебе, и даже если бы каждый римлянин был Цезарем, ты не утратил бы своего места!

Обратимся к лучшим из них. Против Моисея поставь Цезаря, а Тарквиния против Давида; Суллу против Маккавеев, лучших консулов против наших судей; Августа против Соломона — здесь сравнение заканчивается. Но вспомни о наших пророках, величайших из великих.

Она горько рассмеялась.

— Прости. Я вспомнила о прорицателе, предупреждавшем Гая Юлия о мартовских идах и показывавшем ему дурные предзнаменования на внутренностях цыпленка. Обратись от этой картины к Илие, сидящему на вершине горы по дороге в Самарию среди дымящихся тел предводителей полусотен, предупреждающего сына Ахава о гневе Господнем. Наконец, мой Иуда, — если такие слова не будут богохульством — как судить Иегову и Юпитера, если не по свершенному во имя их? Что же до того, что должен делать ты…

Последние слова были произнесены медленно, дрожащим голосом.

— Что же до того, что должен делать ты, мальчик мой, — служи Господу, Господу Богу Израиля, а не Риму. Для сына Авраама нет славы кроме той, что лежит на путях Господних, а на них много славы.

— Значит, я могу быть солдатом? — спросил Иуда.

— Почему же нет? Разве Моисей не называл Бога воином? В комнате наступило долгое молчание.

— Я даю тебе свое позволение, — сказала она наконец, — если только ты будешь служить Господу, а не цезарю.

Он был согласен с условием и незаметно для себя заснул. Тогда она поднялась и положила подушку под его голову, накрыла его шалью, нежно поцеловала и вышла.

ГЛАВА VI

Несчастье с Гратусом

Когда Иуда проснулся, солнце уже поднялось над горами, голуби стаями летали в небе, наполняя воздух сиянием своих белых крыльев, а на юго-востоке ему был виден Храм, золотое чудо в голубом небе. Все это, однако, было знакомо и удостоено лишь взглядом; у края дивана, совсем рядом с ним, едва достигшая своего пятнадцатилетия девочка пела под аккомпанемент небеля, лежавшего на ее коленях. Он прислушался, и вот что она пела:

Любимый, внемля, спи!Твой дух, плывущий в нежном сне,Прошу тебя, склони ко мне.Любимый, внемля, спи!Дар Сна, блаженного царя,Я принесла, тебе даря.Любимый, внемля, спи!На этот раз из мира сновТы можешь выбрать дар богов —Так выбирай и спи!А впредь не волен будь во сне,Лишь разве — сон твой обо мне.

Она положила инструмент и ждала, пока он заговорит. И поскольку необходимо сказать о ней несколько слов, мы воспользуемся случае, и продолжим описание семьи, в чью жизнь вторглись.

Милости Ирода невероятно обогатили некоторых переживших его любимцев. Если же такая удача соединялась с несомненным происхождением от знаменитейших сынов одного из колен, особенно Иудиного, счастливец становился князем иерусалимским — отличие, приносившее ему почтение менее удачливых соотечественников и по меньшей мере уважение гоев, с которыми ему приходилось иметь деловые или политические связи. Из этого класса никто не достигал такого успеха, как отец юноши, за которым мы следим. Никогда не забывая о своей национальности, он честно служил царю и дома, и за границей. Некоторые поручения требовали его присутствия в Риме, где сам Август обратил внимание на этого человека и всячески старался завоевать его дружбу. Соответственно в его доме осталось много даров, льстящих тщеславию царей: пурпурные тоги, кресла из слоновой кости, золотые патеры, ценные более всего тем, что были подарены императорской рукой. Такой человек не мог не быть богатым, но богатство его не превосходило бы богатства царственных покровителей. Он же, с удовольствием следуя закону, требующему избрать какое-либо занятие, вместо одного отдавался многим. Многие из пастухов, смотрящих за стадами на долинах и горных склонах до самого Ливана, называли его своим хозяином; в приморских и внутренних городах он основал торговые дома; его суда привозили серебро из Испании, чьи рудники были тогда богатейшими из известных, а его караваны дважды в год приходили с Востока с пряностями и шелком. По вере он был иудеем, скрупулезно соблюдавшим закон, его место в синагоге и Храме не забывало своего хозяина, он превосходно знал Писание, находил удовольствие в обществе учителей из Синедриона, а его почтение к Гиллелю граничило с поклонением. Однако он ни в коем случае не был сепаратистом, его гостеприимство распространялось на чужестранцев из любых земель, давая повод фарисеям утверждать, что за его столом не раз сидели самаритяне. Будь он гоем и будь он жив, мир мог бы услышать о нем как о сопернике Иродов Аттических, но он погиб в море за несколько лет до второго периода нашей истории, оплаканный по всей Иудее. Мы уже знакомы с двумя членами его семьи — вдовой и сыном; осталось познакомиться с последним — дочерью — той, что пела своему брату.