Элоиз Мак-Гроу - Дочь солнца. Хатшепсут Страница 19

Вдалеке, в самом начале улицы, на солнце ослепительно сверкаю золото. Когда процессия — блестящее многоцветное существо, напоминавшее чудовищную извивающуюся многоножку, — подходила достаточно близко, чтобы можно было рассмотреть колесницы и носилки, знамёна, плюмажи, золотые штандарты, группы жрецов и людей, одетых в маски, танцующих жриц и музыкантов, отдалённое ворчание превращалось в неистовый рёв. Впереди бежали солдаты с пиками, распихивая поток смуглых тел, стремившийся втиснуться в одну улицу. Сразу за солдатами ехал фараон. Его колесница из чистого золота сверкала ярче солнца. Сквозь ослепительное сияние ореола можно было слезящимися глазами увидеть Доброго Бога. На его голове была красно-белая Двойная корона: красный цвет символизировал Нижний Египет, а белый — Верхний. Странная короткая старомодная мантия, специально предназначенная для Хеб-Седа, ниспадала с его плеч на бедра. Фараон сам управлял двумя гарцующими жеребцами. Старые руки крепко держали поводья.

Около каждого угла солнцеподобной колесницы трусили прислужники, нёсшие на длинных древках царские хоругви, под сенью которых фараон должен был находиться все пять дней праздника. Народ со священным трепетом рассматривал на фоне неба силуэты Могучих — Сокола, Ибиса, Волка и таинственный яйцеобразный предмет, самый почитаемый из всех, — Мировое Яйцо[61]. По некоему закону, чей истинный смысл был скрыт от людей, вся их жизнь, здоровье и благополучие заключались в этом золотом предмете. Потому что он обозначал, или содержал в себе, или сам являлся (этого никто не понимал вовсе) Ка фараона, а Ка фараона таким же непостижимым, но бесспорным образом являлось ни чем иным, как солнечным богом Ра. Понятие «Ка» имело множество значений, но, несмотря на это, его всегда понимали, не пытаясь облечь в слова. Человеческое Ка являлось самим человеком даже в большей степени, чем тело; это была глубокая внутренняя жизненная сила, основа его бытия. Но Ка любого человека не могло существовать без Ка фараона, так же как фараон не мог существовать без силы и мощи, стекавшей в него из этого золотого божественного предмета на склонённом шесте, воплощения Ра.

Толпа волновалась и стонала, когда перед ней проходило великолепное шествие. В восхищении вздымались вверх руки с растопыренными пальцами, экстаз сиял в накрашенных глазах, женщины исступлённо поднимали свои обнажённые груди к хоругвям богов, к фараону, к солнцу, каждое горло напрягалось от криков.

   — Хеб-Сед! Хеб-Сед!

   — Пусть обновятся наши жизни, пусть наши Ка станут могучими, как Ра! Да здравствует фараон, Гор, Священный сын! Да здравствует Сильный Бык!

   — Хеб-Сед! Хеб-Сед!

И люди ощущали в своих напрягшихся трепещущих телах бурление обновлённой жизни, возвращённой мощи, вернувшейся бодрости, когда мимо них в золотых носилках один за другим проплывали боги Египта — Тот-писец[62] с клювом ибиса, Хнум[63], гончар с бараньей головой, быстроглазая Бает и красавица Хатор в короне из коровьих рогов, объемлющих солнечный диск, Гор, Амон, Мут, свирепая львица Сехмет[64] — все, все... Низкие голоса поющих жрецов, сопровождаемые звоном систр, взлетали к яркому небу. И когда звуки становились громче, надежда, подобно быстрому пламени, пробегала вдоль улиц, радость разливалась, как воды Нила. Действительно, все боги собрались здесь, в Фивах, и каждый мог лицезреть их! Фараон получит от них силу, а народ получит силу от фараона. В их власти было даровать людям такое процветание, какое им и во сне не снилось. Каждая корова принесёт двойню, урожай на каждой ниве удвоится, у последнего носильщика всегда будут хлеб и пиво. Да здравствует Амон! Слава Золотому Гору, Сильному Быку! Хеб-Сед! Хеб-Сед!

Царевич Ненни, полузакрыв глаза, сидел в своих носилках, следовавших через уличную сумятицу сразу за колесницей фараона. Он ощущал себя странным образом обособленным от беснующейся толпы, от всеобщей истерии. Словно непроницаемая прозрачная оболочка накрыла его с головы до ног; сквозь её сияющую стену проникали лишь невнятные звуки, а действительность не проникала вовсе. Эго ощущение изолированности от остального человечества и от самой жизни не было для него новым. Ненни хорошо знал его и выучил его имя. Это была одна из личин его старого врага — лихорадки.

Рано утром, взглянув на двор храма, убранный для новой роли Праздничного двора Великих, он отметил появление этого особого ощущения нереальности. Каким странным выглядел этот двор в сером полумраке, потерявший привычный облик, уставленный необычными старомодными святилищами из тростника, с временным дворцом, занимавшим всю западную сторону. На противоположной стороне широкие двери открывались в крыло храма. Там в большом зале с колоннами, который теперь назывался Праздничным залом, стоял Великий Двойной трон. В предутреннем сумраке казалось, что храм сверхъестественным образом преобразился.

Затем для обряда Возжигания Пламени принесли факелы, порхавшие во мраке как золотые светляки. Ведомые фараоном факелоносцы двигались от алтаря к алтарю; царские штандарты то оказывались на свету, то опять уходили во тьму. Шествие проследовало в Зал Праздника, обогнуло трон и вновь вышло наружу, освещая весь храм, чтобы изгнать последние следы зла или неведомого враждебного присутствия, которые ещё могли в нём оставаться.

Ненни, дрожавший в предрассветной мгле, без труда забыл как о людях, несущих факелы, так и о том, ради чего они бегали взад-вперёд. Его искажённому лихорадкой восприятию казалось, что дымящиеся огненные пятна перемещаются сами собой, собираясь вместе и вновь рассеиваясь, опускаясь и поднимаясь в каком-то странном и загадочном танце. Вокруг него уже образовалась оболочка, он плыл, отделённый от времени и пространства, разглядывая представление, смысл которого не мог уловить. В такие моменты его незванно посещала необыкновенная ясность мысли, соединённая с игрой воображения. Египет представлялся ему тьмой, а все знания человечества — этими мечущимися искрами, которые для безмерной ночи значили не больше булавочного укола.

Охваченный непонятным ужасом, он смотрел, как танцующие искры исчезают, завершив последний круг. Когда в сером сумраке рассвета Ненни забирался в носилки, в его сердце царил холод.

Теперь, часом позже, когда извивающаяся процессия текла по улицам в кристально чистом утреннем свете, солнечный свет омыл всё своим сиянием, множество народа кричало и подпрыгивало в восторге. А Ненни казалось, что они корчат рожи и размахивают руками в гробовой тишине.

«Нет, — думал Ненни, — наш путь озаряет всего лишь несколько факелов — знания лекарей, магия наших учёных...»

Царевич поймал себя на том, что с любопытством изучает новые амулеты, которые лекарь вечером привязал ему на запястье. Это был шнур из семи льняных нитей, сплетённый двумя сёстрами-матерями, завязанный семью узлами. К центру, к точке, где бился его пульс, был привязан золотой крест с петлёй на вершине — анх, иероглиф, обозначающий «жизнь», который должен был крепко привязать его жизнь к телу. Этот новый амулет обладал могущественной магией. У прежнего магия была не слабее, однако он не помог. Если и от этого не будет толку, найдётся много объяснений. Например, хефт[65] развязал узлы... Две матери не были полнородными сёстрами...

Но существовало ещё одно очень простое объяснение — амулеты не содержали никакой силы.

Ненни даже вздрогнул, несмотря на жару. Думать о таких вещах было глупо. Его взгляд медленно переместился вперёд, на царские хоругви, ослепительно сверкавшие в небе. Искры света во тьме? Или, наоборот, ещё более глубокий мрак?

«Не знаю, — думал Ненни. — И никто не знает. Даже эти множества людей, которые орут от страха и радости и целуют землю перед ликами богов, — они тоже не знают. Они могут лишь верить и надеяться. Всю свою жизнь они надеются и трудятся на благо фараона, чья сила является их силой, чьё слово вовремя приводит воды Нила на поля. Они выносят всё ради лучшей доли в загробной жизни. А что, если нет лучшей жизни, нет вообще никакой жизни, кроме этой мучительной юдоли? Тогда фараону следовало бы попытаться облегчить их труд, а не устраивать бесконечные действа для упорядочения Вселенной. Что, если без его помощи и Нил разольётся, и зерно прорастёт так же, как всегда? Что, если он просто человек, как любой другой, не более способный вызвать наводнение, чем этот шалопай, бегущий рядом с носилками? Что, если... Что, если...»

Следом за носилками Ненни несли в кресле царицу Аахмес. Её чеканный профиль сохранял безмятежное выражение среди беснующейся толпы; брови, над которыми нависал клюв золотого венца-сокола, были неподвижны, изогнутый нос гордо направлен вперёд, одна усыпанная драгоценностями рука свесилась с подлокотника, словно не выдержав тяжести всех этих сокровищ. Для народа она была воплощённым совершенством — облечённым в плоть барельефом со стены храма.