Эптон Синклер - Широки врата Страница 19

Фанни Барнс, напыщенная и решительная теща Ланни, собиралась нанести им визит. Не расскажет ли Ирма, затаившая обиду на своего мужа, об этом своей матери? Разве у Фанни будет запрет ничего не рассказывать своему брату Горацию и деверю Джозефу Барнсу, одному из трех попечителей имущества Барнсов? Удержится ли она от разговоров с теми любознательными вдовушками, с которыми она поддерживала знакомства в Лондоне? Конечно, нет, и история будет гулять по всему городу через несколько дней.

Американская наследница и ее супруг принц-консорт были заметными людьми. Глаза сплетников наблюдали за ними день и ночь, а сплетни о них распространялись не просто за чашками чаю или по телефону, а с помощью высокоскоростных печатных машин. Пусть Ирма скажет мужу слово поперек за завтраком, и лакей передаст его шепотом горничной Ирмы, а она — горничной вдовствующей леди Уикторп в замке, которая, в свою очередь, расскажет об этом своей лучшей подруге в Лондоне, и всё появится в Tatler[26] до конца недели. Возможно, не с именами, но так, чтобы весь мир знал, кого имели в виду. «Известная американская леди, владелица многих миллионов, чей муж развлекается, как искусствовед, лишается радости, потому что муж упорно продолжает общаться с социалистами и позволяет себе левацкие высказывания даже в самых эксклюзивных салонах. Говорят, что он передает комиссию, полученную от продажи картин, тем „Genossen“, которые тайно противостоят немецкому фюреру. Друзья нацистского режима в Лондоне, их много находится в высокопоставленных кругах, резко высказались по этому вопросу».

Нет, так делать нельзя. Либо Ланни должен был держать всё в тайне от Ирмы, либо отказаться от своего проекта в целом. Но имеет ли он право отказаться от него? Разве он не обязан тем, кто жертвует всем ради дела, в которое он исповедовал верить? Разве у человека есть только одно обязательство перед женой? Можно ли даже утверждать, что основной долг человека лежит перед его женой, а не перед тем, что он считает делом правды и справедливости? Дает ли церемония брака право женщине взять на себя ответственность за мысли человека и говорить ему, что истинно, а что ложно? Имеет ли женщина право делать это, независимо от того, насколько она богата или как уверена в своём мнении?

Независимо от имеющихся у нее прав, он был уверен, что она имеет право создать ему неудобства, если он будет заставлять её чувствовать себя неловко. Ланни не был первым человеком, который сделал это открытие. Телефоны и печатные машины древних Афин распространяли сообщение, что левацкий философ Сократ все время имел массу неприятностей от этого, и были даже слухи, что их имел и глава государства августейший и ультра-фешенебельный Перикл. Что касается внука Бэддов, который не был ни философом, ни государственным деятелем, а только плейбоем, пытавшимся изо всех сил стать взрослым, то он не хотел никого обидеть в мире и по-настоящему думал о счастье своей жены. И когда он спорил, то он не собирался создавать трудности. Это была действительно только доброта, которая должна была уберечь ее от знания вещей, которые могли бы привести её в столь ненужное беспокойство.

Он был настолько щепетилен, что взял на себя труд сделать так, чтобы каждое заявление, которое он делал ей, должно буквально соответствовать правде. Правдой являлось то, что Германия в настоящее время представляла отличную площадку для охотников за старыми мастерами. Аристократия беднела, как и множество деловых людей. Налоги росли, и процветали только люди, которые контролировали сырье и заводы по производству продукции военного назначения. С другой стороны, у американцев был Новый курс. Робби Бэдд и другие критиканы говорили, что это «инфляция», и, возможно, они были правы. Но, так или иначе, некоторые группы получали дивиденды, и кое-кто из них научился понимать, что редкие и известные картины являются более безопасной формой инвестиций, чем даже золото или государственные облигации. Золтан Кертежи, друг и компаньон Ланни, который ввёл его в этот утончённый бизнес, оказался в Париже. Зная его хорошо, Ланни умел получить именно то, что он хотел от него. Он послал ему телеграмму: «Вы, наверное, помните, что я упоминал, что узнал об изящной небольшой работе Хуберта ван Эйка в Германии. Я считаю, что её можно приобрести, но есть социальные причины, почему я не решаюсь сделать подход, если бы я получил телеграмму от вас с вопросом о такой картине, то она помогла бы решить все вопросы, комиссию поделим».

Это звучало совершенно естественно для Золтана, который обладал набором безвредных инструментов для установления контактов с разорившимися сиятельствами и светлостями. Он заставлял их думать, что они вступают в культурный обмен, позволяя их художественным сокровищам занять место в какой-нибудь известной американской коллекции за высокую цену. Золтан заметил, что с такими людьми надо иметь дело так, как будто они были сделаны из мокрой папиросной бумаги. Поэтому, прежде чем зашло солнце, Ланни получил ответ из Парижа: «У меня есть возможный рынок для небольших картин Хуберта ван Эйка. Вы когда-то упоминали, что видели такую картину в Германии. Не смогли бы вы позволить мне увидеть её хорошую фотографию и возможную цену?»

Эту телеграмму интриган показал жене, которая, как он и ожидал, расстроилась. — «Почему, Ланни! Ты же говорил, что ничто не заставит тебя когда-либо снова поехать в Германию!»

— Я знаю, но я думал над этим. Похоже, что Гитлер собирается остаться у власти в течение долгого времени, и буду я там или нет, в этом нет никакой разницы. Мне кажется глупым лишаться лучшего для меня рынка, не говоря уже обо всех наших друзьях там.

— Но впустят ли тебя нацисты?

— Даже если они обратят на меня внимание, они знают, что я могу принести им иностранную валюту, в которой они остро нуждаются. Если они не захотят меня, они мне просто откажут в визе, вот и всё.

— Ланни, меня пугает, что ты снова попадёшь в эту ловушку. Я знаю, что ты думаешь о тамошних условиях и что будешь делать и говорить.

Он предвидел это и дал тщательно подготовленный ответ. — «Если я буду там в деловой поездке, то я, конечно, не скажу, что-нибудь, что обидит моих клиентов, и, конечно, не хочу никакой неблагоприятной рекламы. Кроме того, если ты поедешь со мной, я буду обязан не делать то, что бы испортило твоё настроение».

— Почему бы тебе не сказать Золтану, где находится картина, и пусть он сам ею займется? Тебе, конечно, не нужны деньги.

— Я сомневаюсь, что Золтан сможет справиться с этим делом. Оно очень деликатное. Картина принадлежит тетке Штубендорфа, а ты знаешь, как это со старой знатью, особенно с женщинами. Она видела меня, но, вероятно, не помнит мое имя, и мне нужно, чтобы его светлость представил меня снова. Мы могли бы заехать и навестить Курта, если ты не возражаешь.

— Ланни, у меня от этого мурашки бегают! Ты все еще думаешь, что заставил Курта поверить, что ты сочувствуешь нацизму?

Он улыбнулся. — «Курт и я были друзьями задолго до того, как были изобретены нацисты, и он не будет возражать, если я скажу ему, что я потерял интерес к политике. Он подумает, что это вполне естественно, теперь, потому что семья Робинов находится вне Германии. Помнишь, я подарил Курту целую библиотеку фортепианных сочинений в четыре руки. Это достаточно, чтобы держать нас занятыми в течение всей недели, если мы попытаемся переиграть их все».

Делая игривые замечания и вертясь, как живой молодой угорь, Ланни удалось пройти через этот трудный разговор. Ирма была так заинтересована, чтобы он «вёл себя, как следует,» и была готова схватиться за любую соломинку надежды. Более трех месяцев прошло с тех пор, как он вернулся из Нацилэнда, и в течение этого времени он не сделал ничего, что указывало бы на безрассудство. Он выполнил свой семейный долг, побывав на похоронах Фредди. Но они не вызвали у него глубокого волнения. И теперь Ирме казалось, что обеспечив своим свойственникам безопасность, он может считать свой долг выполненным и дать своей жене возможность наслаждаться счастьем, на которое у нее было неотъемлемое право. Кроме того, он предлагает поездку. А это было частью воспитания Ирмы, это была психология всех, кого она знала в этом мире. Они всегда были готовы отправиться в путешествие. У них были новые и спортивные автомобили, заправленные бензином и маслом, водой и воздухом, ожидавшие их в нужном месте. У них были причудливые кожаные сумки, лакеи и горничные, готовые немедленно их упаковать. Дома они могут сказать: «Давайте заедем в Майами и нападем на Винни», или: «Давайте поедем в Калифорнию и посмотрим, как Берти ладит со своей новой женой». Это мог быть Биарриц или Флоренция, Зальцбург или Сэнт-Мориц. А как далеко это было, не имело значения. Если там было нечего делать, то всегда можно было переехать в другое место.