Жюстин Пикарди - Дафна Страница 19

Несколько мгновений Питер молчал, а потом сказал:

— Помнишь, что писал Джим Барри о нашем дядюшке Гае, когда его убили на Первой мировой? «У него был суровый вид, но при этом он грустно улыбался, как человек, который притворяется, что жизнь веселая штука, но знает, что это не так». То же можно сказать и о Томми, да и о всех нас, ты не находишь?

Дафна вздохнула, вспомнив, каким благородным представлялся ей Гай, когда она была маленькой девочкой, как он приходил к ним в дом в своей офицерской форме цвета хаки, на груди у него блестели медали, а она стеснялась заговорить с ним — стояла и смотрела, пока мама не сказала ей, что нельзя быть такой невоспитанной. Но она ничего не могла с собой поделать, испытывая такое же благоговение и в присутствии Джорджа, старшего брата Питера, даже когда он наклонялся, чтобы поцеловать ее на прощание. Бедняга Джордж погиб в бою во Фландрии, всего через неделю после Гая, ему был всего двадцать один год. Джорджу не суждено было догнать и перегнать Гая по возрасту.

— Дядюшка Гай был таким героем, — сказала она, — и папа всегда говорил, что Джордж пошел в него. Когда они погибли, сердце моего отца было разбито. До сих пор помню эту ужасную неделю: папа плакал, не пытаясь скрыть от меня слез, но говорил нам, что мы должны всегда гордиться Гаем и Джорджем. Вот что значит иметь героев в семье — на их фоне все остальные выглядят надутыми фанфаронами.

— Мне так не кажется, — сказал Питер. — Про Томми во всяком случае этого никак нельзя сказать.

— Он совсем перестал улыбаться, — сказала она, предвосхищая вопрос Питера. — Даже грустную улыбку на его лице не видела уж не знаю как давно.

— Понимаю твои чувства, — сказал Питер, — но мы ведь продолжаем бороться, верно?

Дафна подумала, что он говорит о своей жене Маргарет, склонной легко впадать в депрессию, но не стала проявлять излишнее любопытство, а просто взяла его под руку и сказала:

— Пойдем поищем чего-нибудь на ужин.

Тод оставила в кладовой зеленый салат и холодный ростбиф, которые они и съели в столовой при свече, а затем взяли бокалы с вином в «длинную комнату». Когда же Дафна пошла зажигать электричество, Питер сказал:

— Оставь все как есть, здесь так уютно в темноте…

Она зажгла свечи у камина, и они посидели немного в этой умиротворяющей тишине.

Наконец он сказал:

— Дядя Джим ведь не видел этот дом?

— Нет, он умер еще до того, как я его арендовала, — но если бы он здесь побывал, непременно полюбил бы Менабилли.

— Знаешь, что он имел обыкновение приезжать в Фоуи на праздники? Возможно, шел по берегу моря и наткнулся на Менабилли, совсем как ты.

— Жаль, что я его не спросила, — сказала Дафна.

— Мы все хотели бы его о многом порасспросить, — сказал Питер. — Но это не принято в семействе Дюморье. Ничего не спрашивать, только наблюдать и улыбаться…

Дафна встала и, проходя мимо Питера к пианино, дотронулась кончиками пальцев до его губ: прикосновение было легким и быстрым, словно крылышком мотылька. Он закрыл глаза и откинулся назад в своем кресле. Окна были открыты, шторы не опущены — холодный ночной воздух проникал в комнату, и Дафну пробрала дрожь. Она очень негромко сыграла «Clair de la Lune»[23], а завитки сигаретного дыма, переплетаясь, поднимались к потолку.

Питер уехал на следующий день рано утром, еще до того как Дафна спустилась к завтраку. Он подсунул записку под дверь спальни, но, когда она проснулась и прочитала ее, его уже не было.

«Дражайшая Д., — написал он, — желаю тебе мужества, что бы тебя ни ждало впереди. Извини меня за поспешный отъезд, но дела в офисе не терпят отлагательств, да и Вам с Томми надо побыть друг с другом в тишине и спокойствии…»

Однако дом вскоре был уже полон. Первой приехала Тесса с мужем, детьми и большим количеством багажа — непонятно, как они все втиснулись в машину, — а затем на поезде — Флавия с мужем и Китсом.

— Как мило, — сказала Дафна за чаем, раздавая куски вишневого пирога, — что мы снова собрались здесь все вместе…

И в последующие дни Дафна постаралась забыться в хлопотах семейной жизни, отдаться ее приливам и отливам. Но она не могла побороть беспокойство: ведь Томми все время находился на грани — то готов был разрыдаться, то впасть в гнев, раздражительность или полную апатию. Ему не нравилось, когда его беспокоили внуки, дети Тессы — Мари-Терез двух с половиной лет и малыш Пол, которому минуло год и четыре месяца.

Дафна, насколько это было возможно, старалась выпроводить детей из дома — на морское побережье, где они плескались в лужах на скалах. Но часто случались грозы, неожиданные и внезапные ливни, заставлявшие всех поспешно ретироваться в дом. Дафну угнетало низко нависшее небо, облака синюшного цвета, хотя она постоянно улыбалась, изо всех сил старалась быть приветливой. В присутствии Томми она не упоминала об их серебряной свадьбе, празднование которой должно было состояться в прошлом месяце, но так и не состоялось, не вспоминала она и о времени, проведенном им в больнице. Дафна приложила максимум усилий, чтобы объяснить Флавии и Тессе, что произошло с их отцом, но так и не смогла заставить себя произнести «душевная болезнь» или «кризис», поэтому повторяла им обеим одно и то же: «нервное истощение». И всячески старалась избегать каких-либо упоминаний о Снежной Королеве, пыталась заставить себя не думать об этой женщине, по крайней мере здесь, в Менабилли…

Что касается Китса, он был еще очень юн, только шестнадцать исполнилось, и, несмотря на налет искушенности, вынесенный им из Итона, Дафна безумно любила в нем детское простодушие, светящееся в его глазах, неуемный оптимизм и способность видеть во всем и всех только самое лучшее. Он напоминал ей Нико, младшего брата Питера, которому, кажется, удалось стойко перенести смерть обоих родителей и который был слишком молод для армии в Первую мировую войну. Не окопный ли опыт, размышляла Дафна, внес меланхолическую нотку в мироощущение Томми и Питера? Без сомнения, Томми был отважен: уже в девятнадцать он получил боевой орден за храбрость, но по-прежнему просыпался ночью, выкрикивал какие-то неразборчивые слова, а утром, когда она спрашивала, что он видел во сне, отвечал: «Всегда один и тот же кошмар: трупы в грязи, крысы и пронзительные крики…» А может быть, не только война была тому виной, но и фамильная меланхолия Дюморье, охватывавшая временами Питера, да и Дафну тоже, — возможно, и Томми заразился ею от жены, хотя их сын пока счастливо избегал этого.

Иногда, когда она смотрела на Томми, ей приходило в голову, что это его двойник вернулся домой в Менабилли — понурый, мрачный, согбенный, — а настоящий Томми по-прежнему разгуливает по Лондону, веселый и обаятельный, с уверенной улыбкой на лице и безупречной военной выправкой. А если это так, не следует ли и ей оставить за порогом Менабилли собственного двойника, темную сторону своего «я», — разъяренную, мстительную женщину, знающую, что ей причинили зло? Был ли это ее голос или голос Ребекки, подстрекавший ее говорить Томми колкости, оскорблять его, насмехаться над его слабостями? Но этот голос она, несомненно, хотела заставить смолкнуть, к тому же она дала себе клятву не жаловаться, поэтому если кто-то спрашивал о здоровье Томми — с ним определенно было не все в порядке: истощенный вид, бледное лицо, нетвердая походка, — она храбро лгала, объясняя всем, что он страдает от упадка сил: его кровь слишком медленно течет по венам, ему нужно принимать пилюли для разжижения крови. Дафна повторяла это так часто, что сама начала верить: кровь не доходит до его мозга, и в этом причина болезни.

Порой Дафна спрашивала себя: а не загустела ли кровь и у нее, не испытывает ли и ее мозг голодание, как у Томми, — временами она не могла четко мыслить, иногда теряла, в буквальном смысле слова, чувство равновесия, спала лишь урывками. Через неделю после приезда Томми в Менабилли, когда в доме, заполненном беспокойными снами его обитателей, было душно и трудно дышать, Дафна решила спать в саду на старом, изъеденном молью одеяле, извлеченном из затянутой паутиной беседки. Сначала она лежала, глядя во все глаза вверх, на ночное небо, где облака уступили место бесчисленным звездам, и говорила себе, что грешно спать среди такой красоты, но, вроде бы наконец задремав, услышала, как женский голос что-то ей шепчет, а потом вздрогнула, осознав, что не спит и не грезит, но все же абсолютно уверена: рядом кто-то был.

В этот момент Дафне пришло в голову, что голос говорил ей нечто важное через прореху в завесе, отделяющей этот мир от иного, тайного, но она не могла вспомнить слова: они растворились во тьме тотчас, как только были произнесены. Раздосадованная, она пыталась что-то выкрикнуть, но не смогла исторгнуть ни звука, вокруг стояла полная тишина: лес не шумел, ветер не шелестел листвой, живые твари в подлеске замолкли. И в этой тишине возник и овладел ею ужасный страх, и она бросилась к дому от места своего ночлега. Сердце отчаянно билось, паника пронзила ее, как молния: она испугалась, что, если останется в саду, ее заманят в место, откуда нет возврата.