Илья Сельвинский - О, юность моя! Страница 19

— Брось, Сергей Иваныч, — миролюбиво шепнул Пе­триченко. — Это Леська Бредихин, сын и внук рыбака. Я его еще вот таким знаю.

— А что же он! — громко ответил на шепот матрос.— «Революция думает»... Что революция думает, тебе, ду­раку, не додуматься!

— Ну что ж, можете и меня в море! — запальчиво воскликнул Леська.

— Молчи, Елисей! — поднял голос Петриченко. — Тут тебе не гимназия. Не с директором разговариваешь.

Гринбах крепко ущипнул Леську. Леська охнул и не­доуменно оглянулся на Гринбаха. Все снова рассмея­лись.

— Кто такой этот Шокарев?

— Помещик. Хозяин каменоломен. Имеет пятна­дцать миллионов, — сказал Петриченко.

— Ага. Откуда ж у него такие средства? От трудов праведных?

Леська растерялся.

— То-то! А ты спасать его приехал? Кровососа выру­чать? Тоже мне! Сын рыбака называется!

Леська тихонько заплакал.

— Э! Да он к тому же еще и младенец!

Но Леськины слезы всех умилили.

— Они спасли... моего дядю. Он в тюрьме... А они спасли...

— Это верно, — сказал Демышев. — Про это весь город знает.

— Гм... Вон как. А за что дядьку посадили?

— Он хотел... отобрать у Шокаревых... шхуну.

Новый взрыв хохота.

— Ох, сила! Молодчага, видать, у тебя дяденька. А? Так-таки прямо и отобрать? Для себя лично или во имя революции?

— Не в том сейчас дело! — горячо вмешался Гринбах. — Вы только вдумайтесь: Андрон, его дядя, хотел отобрать у Шокаревых шхуну, и они же добились, что его выпустили на свободу.

Все замолчали.

— Ну что ж. Как скажете, товарищи? — спросил матрос. — Шхуну мы у них, понятно, отберем. И каменоломни тоже. А самих, пожалуй, отпустим. А? Пускай все жители понимают благородство революции.

10

Волною выбросило на берег труп. Тучный, разбух­ший, он застрял под мостиком булатовской купальни.

Леська боялся выйти из бани. Пошел глядеть Петропалыч.

— Прокурор это. Господин Листиков. Был всегда су­хой, как таранька, а теперь... Но все же узнать можно.

Старики пошли за лопатами. Леська лежал на верней полке и прислушивался. Вот мимо дверей прогреме­ла тачка и, замирая, принялась чирикать все тише. По­том затихла: старики, очевидно, подошли к трупу.

«Как это все вынести? — думал Леська. — Я не хочу этого! Эпоха? Пусть. Революция? Преклоняюсь. Но это­го я не хочу. Понимаете? Не хочу — и все тут! Мне это противно, омерзительно. Буду картошку чистить. Под­штанники вам стирать. Что хотите! Но это — нет! Пу­скай матросы, пускай Петриченко, если им так хочется. Но не я. Только не я!»

Вошли бабушка, дед и Петриченко.

— Нет, нет! — говорила бабушка. — Мы туда не пе­реедем.

— Леська! — окликнул Петриченко. — Ты здесь? Объясни своим старикам. Ревком разрешает вам переселиться в дачу Булатовых. Понимаешь? Разрешает. Это — официальное постановление. А они упрямствуют. Не хотят.

— А чего хорошего? У нас тут хоть угол есть, — про­тестовала бабушка. — А потом что? Вы уйдете, вернутся хозяева...

— Хозяева больше не вернутся. В Симферополе, в Керчи, в Феодосии — всюду восстания. Вся Россия ста­ла красной!

— Пускай хоть золотой. Все равно к Булатовым не перееду!

— От нехаи проклятые! — выругался по-украински Петриченко. — Для кого ж революцию делаем? Для вас же делаем! Тьфу!

Он вышел и, уходя, долго и досадливо бранился.

— Обидели человека, — грустно сказал дед. Надо было хоть спасибо сказать, хоть кефалью угостить, есть же кефаль! А ты заартачилась и все тут.

— Вот еще! Всякого кормить!

Пришел Самсон.

— Все сейчас в партию записываются.

— И ты записался? — спросил Леська.

— И я.

— А я не запишусь. Раньше хотел, а теперь нет.

— Почему? — удивился Гринбах.

— Как вспомню, что было на крейсере...

— А как иначе поступать с белогвардейщиной? Дать Новицким волю убивать Караевых?

— Не так я представлял себе революцию, — протя­нул Леська.

— Прежде всего ты не так представлял себе офи­церье! — возразил Самсон. — Ты видел их на балах в женской гимназии, когда они танцевали мазурку с Лизой Авах или Мусей Волковой. Проборы. Духи. Между вто­рой и третьей пуговицами мундира заткнуты белые пер­чатки. Шик!

— Да-да, наверное. Но не могу! Мне кажется, будто я вернулся с крейсера весь в контузиях.

— Мне это тоже трудно, — понизив голос, точно боясь, что его услышат, сказал Самсон. — И все-таки, если иначе невозможно...

— Возможно.

— А как?

— Не знаю.

— А Шокаревых все-таки освободили. Видишь! Значит, у наших нет зверства ради зверства.

— А топка, топка? Могли ведь просто расстрелять!

— Но ведь и Новицкий мог просто расстрелять Караева.

— Ах, какое мне дело до Новицких!

Гринбах задохнулся от гнева. Он искал слов, не нашел и выпалил: /

— Знаешь что? Иди-ка ты к чертовой матери!

И, уходя, уже в дверях со вкусома добавил:

— Св-волочь! I

Так. Еще один друг ушел. Еще одна контузия. Пожалуй, посерьезнее всех других. Уехать! Скорее уехать из этого страшного города!

Когда человеку что-нибудь очень нужно, даже необходимо,, он всегда неожиданно встречается с чудом. Если б это было не так, жизнь стала бы невозможной, просто немыслимой.

Впрочем, если вас смущает слово «чудо», заменим его словом «случайность». Представьте себе мир без слу­чайностей. Все сводится к естественному отбору. Сильный пожирает слабого. Но звери отпускают своих дете­нышей на волю слабыми, едва выкуневшими одногодка­ми. Но птицы выбрасывают из гнезда птенцов, как только те мало-мальски выучатся летать. Почему же их не истребили медведи и ястребы? Потому что существу­ет великий закон Случайности, то есть точка пересечения многих закономерностей.

Елисей крепко верил в это. Вот он идет по главной улице в поисках этого самого чуда. Он уверен, что най­дет его. И действительно, сколько раз проходил Леська мимо бродячего театра миниатюр «Гротеск», он запо­мнил только надпись на афише: «Антреприза С. Г. Вель­ского». Но сегодня у входа в театрик громоздилось це­лое сооружение из желтых, красных, коричневых коф­ров, чемоданов, саквояжей, баульчиков. Пожилой муж­чина с актерским лицом метался по тротуару в поисках носильщиков, но никого не было: все ушли в революцию.

Леська подошел и остановился,

— Молодой человек! Хотите заработать? — бросился к нему мужчина.

— Хочу.

— Сейчас подойдет линейка. Поможете грузить?

— А куда едете?

— На вокзал.

— А дальше?

— В Мелитополь. А что?

— Возьмете с собой меня?

— Ну что ж! Рабочий сцены нам нужен. К тому же будете читать «Двенадцать» Блока. Знаете?

— Нет.

— Будете читать.

Так Леська попал в театр.

Бельский был блестящим организатором. Наряду со скетчами, опереткой и китайцем, демонстрировавшим ручного медведя, он в связи с революцией вынудил танц-куплетиста читать «Выдь на Волгу», а суфлершу — рас­сказы Короленко. Под Некрасова и Короленко серьез­ный человек Демышев дал антрепренеру две теплушки для переезда в Мелитополь, который к этому времени тоже стал советским.

В первом вагоне ехала аристократия театра: антре­пренер с женой, примадонна Светланова 2-я, каскадная Лида Иванова, китаец, его медведь и, наконец, отпрыск Агреневых-Славянских, известных руководителей рус­ского хора. Во второй теплушке вместе с декорациями, сундуками с гардеробом, париками, нотами, пьесами и всяким реквизитом утряслись маленькие актеры, хори­сты, оркестранты. Туда же сунули и Леську.

Так доехали до Сарабуза, где Бельский увидел на перроне небольшой цыганский табор — человек восемь. Он соскочил с вагона, помахал руками перед главным цыганом, выдал ему николаевскую сотню, и вдруг вся восьмерка поднялась и пошла грузиться в теплушку.

Без звонков и свистков состав двинулся снова. Вагон был в щелях. Ветерок гулял по нему как хотел.

— Холодно, — сонно сказала молоденькая цыганка Настя. — Надо спать в обнимку. — Она крепко обняла Леську и прижалась к нему всем телом. Леська боялся шевельнуть пальцем от испуга и счастья. Вскоре девуш­ка заснула. Потом отвернулась от него и разметалась.

«Что такое женщина? — думал Леська. — Почему с ней так хорошо? Они еще ничего для меня не сделали, никем для меня не стали. Но все мои горести, весь этот камень под грудью вдруг рассосался, как в крутом кипятке камешек соли. Откуда во мне эта тихая радость? Какое я имею на нее право?»

Поздно ночью остановились на какой-то станции. Настя растолкала Леську:

— Пойдем, проводишь меня до ветру. А не то сторож поймает, целовать начнет.

Леська хоть и спросонья, но восторженно повиновался. Настя залезла под вагон, а Леська стоял на страже. «Ново-Алексеевка», — прочитал он название станции. Потом онли снова взобрались в теплушку. Хотя тоненькая Настя обладала силой и гибкостью, Леська счел нужным поддержать ее за талию и снова стал счастлив. Малейшее прикосновение к ней наполняло его блаженством. Опять легли рядом. Настя взяла Леськину руку в свою и тут же уснула.