Воспоминания о жизни и деяниях Яшки, прозванного Орфаном. Том 2 - Юзеф Игнаций Крашевский Страница 19

Светохна рассмеялась, а, видя меня таким возмущённым, чтобы смягчить, позвала Лухну. Она знала, что этим меня успокоит.

Девушка вышла вся красная; я с ней поздоровался, не обращая внимания на присутствие хозяйки, и вместе объявил, что вынужден на более или менее долгое время покинуть Краков.

Я в нескольких словах объяснил, что это не по собственной моей воле делаю, а исполняю приказ моей опекунши.

Светохна вся в каких-то мыслях, не очень обращала на нас внимания. Подобревшая, она вдруг приказала принести подслащённого вина, кубки, фрукты и пироги. Рассеянная, она сама выпила со мной и начала расспрашивать о Каллимахе.

Я в шутку ей отвечал, что он везде нарасхват и такой испорченный, так женщины его преследуют, а он их, что даже невозможно сосчитать, скольких сделает несчастными.

Поговорив ещё с Лухной, которая со слезами на глазах тревожно поглядывала на этот мой неожиданный отъезд, заставляя себя улыбаться, я попрощался наконец с хозяйкой и во имя Божье очень грустный отправился в путь.

Как я доехал и что предпринял на месте, когда упал туда как молния на людей, вовсе никого не ожидающих, описывать не буду. Имения были разбросаны, как отдельные государства, в огромных лесах, рассеянные по безлюдным пространствам. Те, что там хозяйничали, некоторые уже несколько поколений, считались чуть ли не наследственными панами, поэтому почти силой нужно было добиваться от них послушания. Добиться правды было нелегко. Там у них были свои люди, а во мнигих владениях притеснения вызвали нарекания, за которые боялись мести. Нужны были примеры на самых жестоких. Я должен был выбрасывать силой, карать и вынуждать к послушанию, а сам держать ухо востро, потому что на мою жизнь покушались. И Слизиак должен был бдить, чтобы мы вышли целыми и невредимыми и без позора.

Но как предсказывали, так и случилось. Не хватило этих недель, на которые мы рассчитывали. Часто в одной усадьбе нужно было находиться по несколько дней, прежде чем добивались правды.

Наконец, когда мы почти всё сделали, не везде удачно, пришлось ещё ехать в Вильно по судебным делам; уже наступала зима. Однажды я должен был их устроить, говоря себе, что повторно для них не будет необходимости предпринимать путешествие.

Вильно улыбался мне воспоминаниями, хоть стёртыми, моего детства. Едва я слез с коня, побежал к Гайдисам.

Дом стоял будто опустевший, я едва достучался; старый, сломленный, сгорбленный пришёл мне отворить, кровавыми глазами присматриваясь к пришельцу — до неузнаваемости изменившийся Гайдис.

Боже мой, это был он! Потерял жену и дочку, только босоногий внучок бегал за ним. Услышав мой голос, он с плачем бросился мне на шею.

Я нашёл там ту же самую, может, большую бедность, чем раньше, но добровольную. Старик скупился ради внука.

Боль, работа, вся жизнь постоянных забот пришибли его умственно так же, как телесно. Он постоянно плакал. Рассказал мне о смерти жены, браке дочки, её жизнь, болезнь, смерть, своё сиротство… жаловался на эту долю.

— А, давно бы я у Бога выпросил, чтобы забрал меня отсюда, но из-за этого бедолаги я должен жить. Пока его не воспитаю, не могу умереть, не могу! А жить так тяжело! А каждый день, когда нужно подниматься, так годы удручают!

Говоря это, он держал на коленях сиротку и обнимал её сморщенными, натруженными руками, на суставах которых возраст оставил костистые наросты и дивные пятна.

И я должен был рассказывать ему о себе. Он выкрикивал от удивления и радости, а когда я отдавал от себя и от матери гостинцы, он начал плакать и уже этих слёз удержать не мог.

Я имел намерение недолго пробыть в Вильне, потому что мне очень срочно нужно было вернуться, но, незнакомый там, я не скоро мог попасть туда, куда нужно, и устроить мои дела. Знали, что я прибыл из Кракова и служу на королевском дворе, поэтому меня окружили вопросами и забросали жалобами.

Та Литва, которую Казимиру, как любимцу, постоянно в Польше ставили в упрёк, что был к ней слишком снисходителен, роптала на бывшего избранника. В Вильне во что бы то ни стало хотели иметь личного пана, своего великого князя, который принёс бы с собой жизнь в умершую столицу. Сетовали, что король, у которого столько подрастающих сыновей, давал их в Чехию и Венгрию, а Литве не хотел дать.

Влиятельные громко говорили, что после Казимира не допустят, чтобы великокняжеская столица оставалась пустой.

Постоянно на устах было Витовтово время, Витольдово правление, Витовтовы сила и мощь. Жаловались, что теперь всё Польша у них поглотила. Даже говорить с ними об этом было трудно, покачивали головами и слушать не хотели. Грусть и подавленность видны были на лицах.

Прибыв в Вильно, мы заехали прямо в дом Гасталди у замка, потому что тот был пустым, а Слизиак там был с давних времён как дома. Один только бурграф и несколько стражников около него несли стражу.

Кроме нас, много приезжих из Польши, когда негде было разместиться, напрашивались в комнаты, которые были пусты. Правда, в них часто даже лавок и столов не хватало, но была крыша над головой и огонь, возле которого можно было погреться.

Я ещё не покончил со всеми делами, когда, возвращаясь одного вечера домой на ночлег, нашёл Слизиака ходящим по избе; он был чем-то так обеспокоен, что даже не заметил меня, когда я входил.

Он был злой и бормотал как медведь.

— Что с тобой, старик? — спросил я.

— Ничего. Что со мной может быть? — ответил он. — Только мне уже хочется вернуться в Краков. Долго мы тут сидеть будем?

Я отвечал ему, что не знаю.

Он сделал беспокойное движение. Очевидно, у него что-то было, о чём говорить не хотел, и напрасно я настаивал. Он повторял только, что нужно вернуться.

Назавтра его не покинули эта усталость и нетерпение, а под вечер ещё возросли. Немного его зная, я догадался, что это было не без причины, но я также знал, что, когда он говорить чего-то не хочет, вынуждать его бесполезно.

Наконец он посоветовал мне, чтобы я сдал дела какому-нибудь юристу, а сам вернулся в Краков. Среди иных побуждений к этому он ставил и моё долгое отдаление от двора.

Я всё сильней чувствовал, что что-то иное навело на него эту тоску по Кракову, но он мне ничего не говорил. Когда, наконец, попрощавшись с Гайдисом, я сел на коня и мы двинулись из Вильна, ожил мой Слизиак, но объявил мне, что ни нас,