Андрей Упит - На грани веков Страница 2

Они продолжали сидеть, наблюдая, как по дороге к кирпичному заводу, сгорбившись, бредет какой-то человек. Пройдя шагов с двадцать, он останавливался, опирался на клюку, а голова его клонилась все ниже и ниже. Гач снова заработал языком:

— Это Ян-поляк.

Никто не отозвался. Остальные также хорошо видели, что это пан Крашевский, бывший владелец Дзервенгофа, ныне приютившийся в лиственской богадельне, чахоточный чудак, презиравший людей своего сословия и даже в бытность свою помещиком больше водившийся с латышскими мужиками. Лиственская дорога сходилась с сосновской довольно далеко, за кузницей, так что добраться сюда Ян-поляк при такой ходьбе мог только через полчаса. Вот он уже исчез за придорожными кустами лозняка и ольхи.

С пригорка спустился к кузнице отец кузнеца, Марцис. Шел он согнувшись в три погибели, чуть не доставая руками земли, опираясь на короткую можжевеловую клюшку. Но глаза у него были еще зоркие, как у ястреба, голос зычный, только вроде как бы со скрежетом ржавого железа. Он сказал сыну:

— Пришел за тобой — вечерять пора, да раз тут гости, так уж посидите.

И тоже присел на большой обломок камня, наполовину вросший в землю у дороги. Мартынь ничего не ответил. Зато отозвался Грантсгал.

— Да, вот оно как у вас теперь. Старой Дарты нет, так самому приходится похлебку варить. Ты еще справляешься?

— Котелок ставит и воду наливает Мартынь, а огонь поддержать да крупы с солью насыпать, с этим я справляюсь.

— И коровы у вас уж нету?

— А кто же ее доить будет? Молока нам кое-когда поковщики приносят.

Гача занимало другое.

— Про Юриса ничего не слыхать?

Старик дернулся, словно хотел выпрямиться, забыв, что это уже невозможно.

— Юрис в Риге у шведов, там до него никто не доберется!

Гач принялся изливать свой восторг:

— Да, вот это солдат — так солдат! А конь у него… Выехали это они из лесу, мы с отцом как раз лужок косили. И как они нашего барона связали и увезли!.. А чего он путался с недругами шведов да со всякими паткулями.

Мартынь сурово оборвал его:

— А ну-ка помолчи ты, молокосос! Брюммер был хороший барин, при нем нам было бы не хуже, чем под лиственским барином. Вот ежели бы тебе при Холгрене досталось, как Падегову Кришу, так научился бы отличать хороших бар от зверей. Разве он в первый же день не выгнал проклятого эстонца?

Крашевский уже приближался. Еще издали слышался его хрип. Устал он так, что поначалу слова не мог вымолвить, лишь клюкой указал, чтобы сидевшие на пороге сдвинулись поближе, и присел рядышком. Все соболезнующе поглядели на Яна-поляка и подождали, покамест тот отдышится. Когда он поднял голову и смахнул рукавом пот со лба, Мартынь сочувственно произнес:

— И вы, пан Крашевский, еще в силах пройти этакую даль?

— Надеялся, что смогу, да вот, выходит, не по силам… Даже у такого обломка, как я, может быть гордыня: хотел показать Холодкевичу, а особливо себе, что еще годен на что-нибудь. Были у меня на то резоны. Когда я год прожил в лиственской волостной богадельне, чахотка меня совсем было уложила, каждую ночь ждал, что причалит к постели лодка Харона, то есть что переправлюсь в мир иной, иде же нет ни войн, ни барщины, ни глада, ни мора. Но на третий год снова поднялся, да так вот и таскаюсь с тех пор. А что, разве я теперь не говорю яснее, чем тогда?

Мартынь кивнул головой.

— Теперь вы говорите совсем ясно, пан Крашевский. Пьете какое-нибудь снадобье?

— О, еще сколько! Витумиене в богадельне варит мне из какой-то коры, оно чертовски горькое, от него всегда живот пучит. Ну, а Гайтиене признает только корни и цветы, но зато у нее они почти такие же сладкие, как молоко, так что я вперемежку пью и то и другое, — по правде говоря, больше то, что из кореньев, половину горького стараюсь выплеснуть. Вот так я и таскаюсь все эти годы по волости и сам дивлюсь, что еще жив. Только до Соснового добираться мне больше не под силу, могу свалиться где-нибудь по дороге, коря себя, что не выполнил поручения.

Кузнец и его гости насторожились, да и у калеки Марциса вскинулись веки с длинными ресницами. Добрых известий нынче ждать не приходится. Крашевский с минуту переводил дух после длинной речи.

— Сам Холодкевич занемог, да и верховых лошадей у него больше ни одной не осталось, а наши одры и без того не управляются с севом. Я сам вызвался, потому как решил, что надо мне кузнецу Мартыню сказать кое-что, чего другим говорить не стоит, — они обычно из одного слова десять делают, и если девять не сбудутся, я же и оказываюсь брехуном, а мне это звание не по нраву. Тебе, Мартынь, барин велит завтра идти работать в Лиственное.

— Коли барин велит, так придется…

— Чистое наказание у нас с кузнецами. Молодому искры в глаза угодили, может, и вовсе человек ослепнет. Старый кинулся на помощь, да и схватился за только что вытащенное из горна железо, — обе ладони, как освежеванные, одно мясо. Уже третью неделю без кузнецов, а у хлевов все дверные петли пообломаны, лошади не кованы, все копыта поотбивали — пахать и боронить еще можно, ну а ежели в Ригу ехать, тогда как?

— Ну, подкуем, подкуем.

— Самое главное, что в Ригу. Ты, Грантсгал, да и ты, паренек, вы ведь из тех краев, из «даугавцев» — так вас называют. Значит, поедете мимо имения, вот мне и не придется туда тащиться. Властей там у вас теперь нет, и за писаря, и за управляющего, и за приказчика, и за ключника — за всё у вас один этот, что зовется ключниковым Марчем. Так вот, передайте сей важной персоне, чтобы на послезавтра выслал двух лошадей с возчиками от имения и четырех от волости, по две с каждого конца.

Гач подскочил. Грантсгал застонал, точно его кнутом хватили.

— О господи! Опять в извоз! Сейчас, в самый-то сев! А наши коняги и без того с ног валятся.

По пепельно-серому лицу Яна, обросшему редкой бородкой, скользнула бессильная, жалкая усмешка, за которой таилась великая скорбь.

— Нет, любезные, на этот раз не в извоз. По возу сена и соломы с имения представить и то же самое с каждого конца волости. И отрядить Марчу надобно тех, у кого лошади еще на ногах держатся.

Грантсгал даже побледнел, подбородок и руки у него затряслись. Гач кинул взгляд на соседа, и у него самого сразу задергалась губа и слезы сверкнули на ресницах. Мартынь опустил руки со стиснутыми кулаками и напрягся, точно пытался разорвать тугие путы.

— Да где же этакое бесчинство видано!.. Раньше хоть шведские власти ухитрялись наряжать в извоз и на иные повинности так, что у мужиков работы на поле не страдали. Можно и свое сделать, и имению и казне отработать, народ после страшных голодных лет оживать было начал. А вот теперь уж который год они как нарочно разоряют.

Крашевский пожал тщедушными плечами.

— Война уже сама по себе разоренье. Что ж вы хотите — времена-то какие переживаем. Бывали и пострашнее, да, надо думать, и впредь будут. Вот что я вам скажу, друзья мои, нам еще не из-за чего причитать, у нас крыша над головой, хотя чаще и дырявая, и хлеб мы сейчас едим без мякины. А что творится у эстонцев или хоть здесь же, на севере Видземе! Ну да ладно, у нас свои беды, а собственная боль всегда кажется горше.

Грантсгал простонал:

— Воз сена да воз соломы… Да где же их взять, коли все повети на карачках обшарили, выгребли, да еще раз грабельками прошлись.

— А в указе сказано, чтобы доброе сено и добрую солому, и стращают строжайшими наказаниями. Поначалу каждый мужик должен отвечать сам за себя, а господин за всех. Значит, ответ двойной; понятно, что и наказание такое же будет. Хоть из-под земли выройте, а везите. Я уже вижу, пощады на этот раз не жди. Ну, ступайте, да не забудьте же ключнику строго-настрого наказать.

Вздыхая то в лад, то порознь, они бросали старые колеса в телегу. Гач чуть-чуть не забыл лемеха у кузницы. Завернув коня, Грантсгал внезапно завопил:

— Чего охаешь, как мехи кузнечные, хлюпало ты этакое! Полезай на колеса, да придерживай, чтоб не раскатились. А ежели ты мне опять язык распустишь — вожжами по спине, и пошел с телеги!

И Грантсгал, известный во всей волости добросердечием и отзывчивостью, угрожающе стиснул вожжи. Гач вскочил в телегу и уселся на колеса, держась за них руками, а ногами упираясь в грядку. Губа его дергалась еще сильнее, хотя он и стиснул зубы изо всей мочи. Усеянное веснушками лицо в вечерних сумерках выглядело жалким, как у мальчишки.

Когда телега загромыхала за чернолозом и ивняком, Ян вздрогнул и поднялся,

— Свежо становится. Вы меня переночевать пустите?

Мартынь махнул рукой.

— Да что тут спрашивать! Куда же вам деваться? В каморе у нас места хватит. Завтра Марч велит запрячь лошаденку и отвезти вас в Лиственное.

Старый Марцис заковылял впереди.

— Идемте, идемте, пан Крашевский! Похлебаем горячей похлебки. Глядишь, и уснете покрепче. Вечер и вправду свежий.