Константин Федин - Костер Страница 2

Матвейка и отец замерли оба в том неудобном повороте всего тела, в каком их застал выстрел, и с вытянутыми шеями вслушивались — раздается ли сквозь гул биение крыльев улетающей птицы или его нет.

— Готов? — тихо спросил Матвейка. Отец продолжал слушать.

— Косач? — немного потерпев, еще спросил Матвейка.

— Иди, подбирай, — ответил Илья Антоныч, и медленно наклонил к земле ствол ружья, и повернулся лицом к сыну.

Тогда, прежде чем кинуться в лес, Матвейка взглянул в отцовские маленькие светлые глаза и увидел в них два совсем белых огонька, крошечных, как точки, которые будто дрожали. Всей костоватой, некрупной статью своей отец казался в эту секунду чем-то непохожим на самого себя.

Найти добычу было хитро, — Матвейка кружил и кружил между елей, а темнота все больше густела, и он не раз подумал, что отец промазал, и его подмывало высказать свое сомнение, пока Илья Антоныч не подозвал его:

— Глянь сюда!

Почти у самой опушки между двух березок, гладких, как свечи, лежал тетерев, примяв траву простертыми крыльями. Голова его подвернулась под зоб, и по черному перу, точно от влаги, струился сажистый блеск. Матвейка схватил и поднял птицу за горячую, клейкую от крови шею. Только что ничего не рассмотреть было в темноте, а тут словно рассвело, и Матвейка побожился бы, что различит на тетереве каждое перышко отдельно. Он долго — непослушными пальцами — втискивал его в раздвинутую отцом сетку.

Они двинулись вырубкой к дороге. Добыча, грузно повисшая за спиной, подталкивала Матвейку на ходу в бедро и была ему легка и удивительно приятна.

— Папаня, как же ты целил? Ведь темно! — спросил он, не чувствуя больше усталости, без труда поспевая за отцом.

Илья Антоныч был уже опять совсем таким, каким привык его видеть сын, — бойко, нешироко шагал по лесной дороге, муслил на ощупь скрученную из газеты цигарку, слегка прикашливал. Чиркнув спичку, по грудь осветив себя золотым, как заря, огнем, он сказал:

— Зоркий не увидит, чуткий услышит.

Остановился, раскурил, дал догореть спичке, притоптал ее искорку в колее, пошел дальше.

— Тут прицел не поможет. Тут надо, чтобы не усомниться, — сказал он и немного погодил. — Говорят про кузнеца — глухой. Он глух-глух, а на точность без промашки. Что стукнул, то гривна… Станешь работать, поймешь.

И так же по-отцовски, немного погодя, Матвейка сказал с большой похвалой:

— Здорово ты его саданул!..

Было это почти двадцать лет назад, но Матвей припомнил разговор от слова к слову.

С тех пор, еще не окончив сельскую школу, он начал помогать отцу в кузнице, проработал с ним до призыва в Красную Армию, сам стал отменным кузнецом, недурным охотником, давно научился стрелять со вскидки, хоть и не превзошел в этом уменье Илью Антоныча.

В армию он ушел в тот год, когда в деревне проводилась коллективизация, и после этого в Коржиках не был двенадцать лет. Он служил водителем в моторизованном полку, а отбыв срок, попал в Москву, женился, стал работать на грузовике, ездил несколько лет на такси, принялся было учиться на механика, но подвернулось хорошее место у того хозяина, который теперь, уехав с женою отдыхать на юг, дал Матвею отпуск до середины июня…

И вот он мерил родные холмы и леса, рассчитав, что до Коржиков солдатским шагом оставалось часа полтора. Он жадно узнавал памятные извивы дороги, былые клинья хуторских выделов, затерянные в перелесках, с улыбкой слушал гремучие вскрики соек, которых с малолетства звал карезами, или переливчатое бульканье иволги, и эти голоса словно выше и выше поднимали над ним небесный свод.

Он шел довольный, со своим московским чемоданчиком, в своей московской кепке одного — коричневого — цвета с костюмом. Он весь казался себе выразительным, как этот костюм, чем-то даже с лица похожим на прямоугольные плечи и стрелками торчащие лацканы пиджака, и ему ясно виделось, как он войдет в избу, поставит у косяка чемоданчик, положит на него кепку, вынет из кармана гребешок, причешется, поклонится, скажет — здравствуйте, папаня! — и обнимется с отцом, а мачеха и братишка Антоша будут только, окамененно смотреть, как у него это все щегольски получается.

И чем ближе он подходил к Коржикам, тем ярче предчувствовал свое появление перед семьей, тем больше думал об отце.

У кузнеца Антона Веригина, дедушки Матвея, было два сына — близнецы Илья и Степан. Илью отец оставил работать у себя в кузнице: он выдался хоть и слабее, но сноровистее брата, которого отправили искать городских заработков. В деревне толком не знали, сколько городов перевидал Степан, много ли переменил хозяев и велики ли его заработки — от него долго не было ни вести, ни повести, но со временем стало известно, что ушел он не очень далеко и поднялся не бог весть, на какую гору: осёл он в Тульской губернии, неподалеку от Черни, на станции Выползово, путевым обходчиком.

Илья появился на свет вторым из двойни, записан был в метрике младшим и как младший должен был служить. Его призвали в цареву армию в начале русско-японской войны, он попал в Маньчжурию. По тылам Мукденского фронта полк его перебрасывался с участка на участок, с одного берега Хуньхэ на другой, пока не начался стремительный отход на Телин, и тут война предстала Илье такой, какой предстает она солдату в расстроенной беспорядком отступления войсковой массе, среди стычек, кажущихся бесцельными, в погоне за ускользающими обозами снабжения, вперемежку с полевыми госпиталями, без привалов и с пустым животом. Ему удалось выбраться из Маньчжурии невредимым.

В Забайкалье Илья пережил всю горечь и возмущение армии, испытавшей разгром, измученной жертвами, униженной ненавистными штабами, обворованной интендантами, озлобленной офицерством. В Чите его взвод отказался выступить против бастовавших рабочих железной дороги. Солдат судили военным судом, и тем закончилось участие Ильи в событиях первой революции. Дисциплинарное наказание, полученное им, удлинило его службу, — он возвратился в деревню, уже достигши двадцати шести лет, и сразу женился.

Вскоре умер Антон Веригин. Наследство, оставленное им, состояло из семейного надела, избы и кузницы. Илья отписал брату, в Выползово, что батюшка, волею божией, скончался от неизвестной болезни живота, и брат приехал на раздел. Илья только еще ожидал первого ребенка. Степан жил с женой сам-друг — дети умирали грудными, — так что раздел не вызвал споров: все добро пополам. Но Степан не собирался возвращаться в деревню — работать на земле было невыгодно, кузнечеству он не обучился, да и кормила кузница тоже впроголодь, — и братья поладили на том, что долю Степана Илья выкупит.

К первой мировой войне Илья все еще состоял должником брата. У него росли сыновья — Матвей и Николай, два года кряду были недороды, даже в горячую пору, веснами, кузница давала скудный прибыток, долг брату почти не уменьшался. Дошло до того, что Степан пригрозил оттягать свою долю обратно. Но Илья ушел на войну. Жена его послала Степану слезницу, написанную за пятак под ее диктовку и с фигурами, без которых у писаря не ходило перо:

«Свет ты наш надежа, деверь наш уважаемый Степан Антоныч, не пускай ты меня, горькую солдатку, по миру, чего я буду с малыми ребятами делать, куда пойду с Матвейкой да с Миколкой, с племянниками твоими родными, заставь за себя вечно богу молить, как за отца родимого, не истребуй ты, пожалуйста, с меня деньги, какие у меня, горемычной, деньги, нынешний год опять сколько посеяли, столько сняли, а я одна-одинешенька, с ног сбилась, ночей не сплю, из головы не идет прокормиться бы чем, а придет с войны, дай бог, братец твой, муженек наш ясный Илья Антоныч, обо всем как есть с тобой обговорит и деньги платить будет хоть по гроб доски, до копеечки, все с себя снимет, тебе отдаст, только пожалей деток его, не успели ложку держать научиться, зубки у Миколки никак не прорежутся, а я, как перед истинным, не забуду до самой смерти благодетеля нашего, пошли тебе заступница, царица небесная, с супругой твоей, невестке нашей Лидии Харитоновне, деток на утешение, кормильцами под старость, чего обоим вам желаю за малолеток твоих племянников, а братец твой сам будет тебя благодарить за снисхождение, прийти бы ему целым домой, с ногами-руками» а то все слава тебе, господи, не обездоль солдатку с детишками, какая у них судьба без отца, прошу Христом-богом, окажи сочувствие, и ожидаю скорого ответа на мое крайнее положение».

Степан ничего не ответил, но домогаться прекратил на продолжительное время, потому что с войной все начало быстро меняться, и мало таких людей осталось, что сами не переменились бы к тому дню, когда жизнью завладела уже не воина, а революция.

Илья вернулся в Коржики к., исходу первого военного года, демобилизованный по ранению в ногу. Пришел он больным той самой, как он был убежден, неизвестной болезнью живота, от которой скончался батюшка. Жену он нашел тоже больной. Ее письмо к деверю было не столько материнским ухищрением, сколько чистой правдой: бедованье без мужа напримаяло ее, и пожила она с ним после его возвращения недолго.