Степан Злобин - Степан Разин Страница 2

Боярщина подошла к концу. Кроме боярских земель, были вспаханы прошлогодние земли беглецов, распахана и засеяна новина, раскорчеванная Михайлой. Крестьяне ждали, что приедет Одоевский, осмотрит работу, скажет спасибо и разрешит выходить на свои работы. Но вместо этого Никонка объявил – поутру выходить к дороге с сохами, захватив с собой косы...

– Что еще там затеял князь, сучье вымя?! – ворчали крестьяне. – С косами выдумал! Что за покосы в такую пору, и трава-то еще не взросла! Когда же свое допахивать станем?

Поутру, когда собрались у дороги, Никонка вышел и сказал, что приедет «сам». И вот на дороге явился Одоевский в сопровождении толпы холопов и слуг.

– Как же, братцы, такое у вас воровство учинилось! – воскликнул Одоевский с укором. – Целые два десятка крестьянишек в лес убежали. Свое озимое позасеяли, да и прочь! Вам, миру, лишни труды на боярщине ныне за них!

– Да мы, князюшка батюшка, все и без них покончили! Какие еще труды?! – отозвались крестьяне.

– А труды таковы: мне ржи не надобно больше. Кто убежал, на того полях я конопли стану сеять. Надо пашню пахать.

– Там ведь озими, батюшка князь! Рожь у них поднялася!

– Мне ржи не надобно больше! – повторил князь Федор. – Зеленя покосить для скота, свезете ко мне во двор, а землю вспахать, и льны да конопли станете сеять...

Крестьяне никак не могли понять. Думали, что послышалось. Одоевский в третий раз повторил, что на покинутой беглецами земле решил зеленя покосить и посеять заново льны.

– Да что ты, боярич! Как же порушить-то хлебную ниву! Ить рожь-то какая! Ить хле-еб!.. – заговорили крестьяне. – Да беглый не беглый, а как их семейки без хлеба станут?! Семейки-то дома!..

– Смилуйся, батюшка князь! Федор Никитич, голубь! – взмолилась Христоня, жена одного из беглых, усердно работавшая на боярщине вместе с другими. – Робята у нас остались! – закричала она, когда наконец поняла, чего хочет Одоевский.

– И мы-то не звери – хлебную ниву на всходе ломать! И бог нам такого греха во веки веков не простит! – откликнулся дед Гаврила, стоявший ближе других, чтобы лучше слышать, и державший ладонь возле уха.

Но Одоевский был непреклонен. Он заметил, что Михайла Харитонов ни разу не подал голоса вместе с другими в защиту полей, покинутых беглецами.

– Мишанька! – позвал князь.

Богатырь верводел, все время угрюмо молчавший, с косой на плече шагнул из толпы.

– Ступай-ка косить зеленя! – сказал князь.

Михайла молчал и не сдвинулся с места.

– Кому говорю! – грозно воскликнул Одоевский.

– Глупое слово ты молвил, князь, и слушать-то тошно! – спокойно ответил Михайла. – Кто ж хлебную ниву без времени косит?! Гляди, поднялась какова! Что добра-то губить!

– Не пойдешь? – с угрозой спросил Одоевский.

– Не пойду.

– Снова к бате в Москву захотел?!

– Не стращай-ка, боярич. Ить я-то не полохливый! – усмехнулся Михайла.

Одоевский рассвирепел. Левый глаз его убежал в сторону, кося на злосчастные зеленя, правый в бешенстве озирал безмолвную и непокорную толпу крестьян... Он обернулся к холопам, целый десяток которых верхом на конях ждал только его приказаний.

– А ну, бери у них косы, робята!

Те соскочили с седел, гурьбою пошли к крестьянам. Сам Никонка подошел к Харитонову, уверенно взялся за косовье:

– Давай сюды косу.

Михайла не выпустил косовища из рук.

– Я те дам вот! Возми-ка свою! – отозвался он.

Другие крестьяне плотнее сошлись, сжали косы в руках, было видно, что не сдадутся без драки. Этого не бывало во владениях Одоевского, и князь Федор не хотел до этого допустить... Приказчик рванул косу крепче из рук Харитонова.

– Ты слышь, Никон, отстань. Резану ведь косой – пополам, как стеблину, подрежу! – угрозно сказал Михайла.

– Сам слышал, ведь князь велел, дура! – попробовал уговорить приказчик.

– Велел – бери дома, меня не задорь! Отойди от греха! – строго сказал Михайла, и ноздри его шевельнулись.

Никонка вопросительно оглянулся на князя.

– А ну его к черту! Бери у других, – сдался Одоевский.

Приказчик шагнул к толпе, вслед за ним осмелились и остальные княжьи слуги.

– Не дава-ай! – неожиданно загремел Харитонов.

Никто никогда еще не слыхал от него такого неистового окрика.

– Не давай! – надтреснутым голосом крикнул за ним дед Гаврила.

– Не давай! – подхватили вокруг голоса крестьян.

– Пошли прочь, не то наполы всех посечем, окаянных! – вскричал без страха сухой, черномазый Пантюха, угрожающе поднимая косу.

Толпа зароптала с сочувствием. Косы зашевелились еще не очень решительно, но видно было, что никто из толпы не хочет сдаваться.

Холопы попятились к лошадям.

– Мятеж поднимаете, сукины дети?! Ну, погоди! Вот вам будет ужо! – пригрозился Федор. – По седлам! – решительно приказал он холопам и сам подхлестнул коня.

Десяток всадников пустился за господином, оставив крестьян толпою стоять в поле.

– Чего ж он над нами теперь сотворит? – опасливо спросил кто-то в толпе.

– А чего сотворить?! Вон нас сколько! – отозвался Пантюха. – Ишь, надумал неслыханно дело. Гляди – хле-еб! К Вознесеньеву дню с головой покроет... Коси-ить! Такую красу загубить...

– С боярщиной кончили, мир. Теперь за свое приниматься! – громко сказал дед Гаврила.

Пантюха первый взялся за вожжи и тронул свою лошаденку, круто сворачивая с дороги на яровой клин, откуда за несколько дней до того Одоевский разогнал пахарей. Десяток людей с сохами потянулись на свои недопаханные яровые полосы...

– Братцы! Покуда мы на боярщине были, у деда Гаврилы какие овсы поднялися! – выкрикнул кто-то.

– Дед Гаврила, овсы у тебя богаты! – крикнули в ухо старику.

Человек пятьдесят по пути остановились над узенькой дедовой полосой, покрывшейся свежей зеленой щетинкой.

– Ишь, лезут! – ласково говорили вокруг, словно любуясь детишками, которые на глазах подрастают...

– С косами едут! – звонко крикнул подросток Митенька, сын Христони.

Все оглянулись в сторону боярского дома. Освещенные утренним солнцем, верхами на лошадях возвращались холопы с блестящими косами на плечах, направляясь к озимому клину...

– Сами станут косить, – заговорили в толпе.

– Ни стыда в них, ни совести! Грех-то каков на себя принимают!

Все смотрели в ту сторону выжидательно. Холопы примчались к озимому клину, спрянули с седел. Как стрельцы в пешем строю, наступали на яркие, свежие, молодые ржи, нескладно – не на плечах, а впереди себя, лезвиями вниз, неся косы, словно уже занося над хлебами. Похоже было, что они вздумали резать под корень все зеленя подряд, не разбирая, чьи полосы...

От овсов старика, покинув своих лошадей вместе с сохами на яровых полосах, толпа крестьян, словно притянутая неодолимою силой, подалась к дороге, которая отделяла озимые поля от яровых. Все стояли недвижно, смотря на злодейское дело. Иные из крестьян опирались, как на высокие посохи, на косовища, другие, с косами на плечах, заслоняли от солнца глаза заскорузлыми широкими черными ладонями.

Впереди прочих княжеских слуг наступал на озимые Никон. Вот он подступил вплотную к зеленой густой полосе и взмахнул косою. Над толпой крестьян пролетел тяжкий вздох. Коса сверкнула на солнце, и, хотя толпу отделяло от этого места расстояние в сотню шагов, в напряженной тишине все услыхали, как прозвенело лезвие о сочные зеленые стебли...

– Крест бы снял, окаянный! Ведь сатанинское дело творишь! – крикнул Никону длинный, сухой Пантюха.

– Басурманы, собаки! В поганской земле не бывает такого злодейства! – выкрикнул кто-то другой.

Вслед за Никоном остальные холопы шагнули в озимые.

– Батюшки светы! Да что же они сотворяют над нами! – тонко заголосила испитая Христоня. – Не смей, сатана! Не смей! Отступись! – закричала она с надрывным плачем и помчалась к своей полосе, на которой хозяйничал дюжий рыжебородый холоп, сокрушая хлеба.

– Голодом поморят робятишек! – послышался чей-то возглас.

Христоня, с сынишкой подростком Митей, запыхавшись, по своей полосе добежала до холопа и с причитанием вцепилась в его косу:

– Уйди, уйди, сатана, отступись! Задушу тебя! Под косу лягу!

Рыжий холоп шибанул ее в грудь косовищем. Христоня вскрикнула и повалилась в скошенный хлеб. Митенька, как звереныш, не помня себя, кинулся на обидчика матери с кулаками, но подвернулся под косу и с пронзительным криком, подпрыгнув, свалился во ржи...

– Заре-езали! Сына убили! Мир, сына убили! – заголосила Христоня, бросившись к Митеньке...

Михайла стоял впереди всех, у самой дороги, высоко подняв голову и, казалось, не глядя на то, что творится. Уперев концом в землю свое косовище, он словно прислушивался к чему-то, что было слышно ему одному... Он был недвижен, пока подрезанный сын Христони не свалился в траву. Тогда Михайла вдруг оглянулся на всю толпу.