Марк Полыковский - Конец Мадамин-бека (Записки о гражданской войне) Страница 2

Утром 27 марта в Коканде поспешно грузился в эшелон отряд Эрнеста Кужело. Он должен был оказать помощь окруженному басмачами Намангану. Эшелон двинулся, но на первых километрах наткнулся на повреждения пути. Пришлось заняться ремонтом — и занимались им дольше, чем двигались. Только к полуночи эшелон достиг станции Пап, которая находится между Кокандом к Наманганом. Поезд остановился около железнодорожного деревянного моста через Сыр-Дарью, охраняемого партизанским отрядом Масеса Мелькумова. Дальше ехать было нельзя. Басмачи подожгли баржу, груженную хлопковыми кипами, и пустили ее вниз по течению в сторону поста. Бойцам Мелькумова удалось перекинуть через реку трос и задержать баржу. Объятая пламенем, она, как гигантский факел, горела над водой, освещая все вокруг. На мосту было светло как днем. Сюда доносилась далекая ружейная и пулеметная стрельба — это басмачи атаковали селение Пап. Впереди, в сторону Намангана, полотно дороги оказалось разобранным. Путь обозначался огоньками догоравших шпал. О продвижении эшелона не могло быть и речи. Кужело выгрузил отряд из вагонов, оставил десятка два бойцов в помощь папским партизанам и повел свой эскадрон в конном строю вдоль линии железной дороги.

Эскадрон шел рысью. Надо было торопиться, а впереди немалый путь — и путь опасный. В темноте отряд ожидали всякие неожиданности. Первая из них — выстрел из засады. Кужело рухнул вместе с конем. Бойцы спешились, подбежали к командиру. Он был жив, но лежал недвижимо, придавленный мертвым конем. Минуту продолжалось забытье. Потом Кужело встал с помощью товарищей и, преодолевая боль — он расшиб при падении левое плечо и грудь, — потребовал запасного коня. Друзья попытались отговорить командира, предлагали вернуться на мост и переждать до утра, но Кужело был непреклонен. Кусая губы, чтобы не застонать, он взобрался в седло и снова повел эскадрон.

Повторяю, обо всем этом мы узнали позже, а пока отбивались от обезумевших, опьяненных быстрой победой басмачей. Уже к исходу дня стало ясно, что помощи ждать бессмысленно и что надо надеяться только на свои силы. А силы иссякали. Мы теряли людей, а нового притока не было. Басмачи отрезали заставу от жилых кварталов, и лишь с большим трудом удавалось иногда кому-нибудь из рабочих прорваться к нам. Патроны расходовались, как лекарство, в самых малых дозах и только в чрезвычайных случаях. Стреляли лишь по моему разрешению. Но и эта мера не спасала от полного истощения наших, и без того скудных, запасов. В распоряжении заставы было всего два десятка выстрелов. Они прозвучат — и мы онемеем.

Сознание обреченности угнетало меня как командира. Я должен был подсказать товарищам какой-то выход, дать какую-то команду, способную вызвать у каждого бойца желание выполнить свой последний долг. Будь у нас обычные винтовки со штыками, клинки или хотя бы кинжалы, мы могли бы в последнюю минуту схватиться с врагом врукопашную. Но холодного оружия у нас не было.

Сдаться на милость победителя мне казалось позором. Еще более постыдной мне рисовалась смерть от кривого ножа басмача. Что может быть ужаснее для воина — пасть с перерезанным горлом, словно животное. Надо умереть достойно, в бою. Но нам нечем сражаться. А без борьбы нет подвига. Бее эти мысля мучили меня, заставляли искать какого-то выхода. Тщетно искать. Я с тревогой поглядывал на своих товарищей, опасался, что они видят мою растерянность. Но каждый раз встречал суровые лица, уверенные взгляды, твердую решимость. В то время революционный дух рабочих мне еще не был понятен, я полагался на свой прежний опыт, на знание людей в старой армии и руководствовался ими. Для меня вера в солдата базировалась на дисциплине и долге. Здесь были совсем другие нормы. Мои товарищи руководствовались чем-то другим, чего я пока еще не знал. И это неведомое заставляло их оставаться на своем посту до конца, а на всей заставе у нас было поначалу лишь трое бывших фронтовиков — Курдвановский, Миренштейн да я. Теперь остался я один. Рабочие завода, защитники баррикад, впервые держали в руках ружье, не зная, как его зарядить.

Ночь не предвещала ничего утешительного. Город погрузился в темноту, и лишь пламя костров и горящие здания едва освещали улицы. Одинокие выстрелы, крики о помощи нарушали тревожную тишину. Временами вспыхивал короткий бой — это басмачи подползали к какой-нибудь из застав, пытаясь захватить бойцов врасплох. В таких схватках красногвардейцы теряли последние патроны, которые могли понадобиться утром в решающей и, может быть, последней стычке с врагом.

Город не спал. Он затаился. В каждом доме с тревогой ожидали бесчинствующих басмачей, ожидали расправы, насилия, грабежа. Кто не знал, на что способны захмелённые анашой и кровью молодчики Мадамин-бека! Смерть от ножа была, пожалуй, самой гуманной из всего, что несли с собой «воины зеленого знамени».

Не стоит упоминать о том, что мы не спали. Какой у ж тут сон, когда вокруг затаилась тревожная тишина, когда мелькают бесшумные тени и вспыхивают отблески пожаров. Враг тоже не спал. По крайней мере я был в этом уверен. Он что-то затевал, к чему-то готовился. Ведь не может же Мадамин-бек остановиться на полпути, ограничиться захватом жилых кварталов. Ему нужна крепость, нужны стратегические узлы, пока что контролируемые красногвардейцами. В противном случае он не может быть спокойным за свой тыл.

Планы врага нам неизвестны. Неизвестна минута, намеченная для последнего удара. Может быть, она падет на утро, а может быть, пробьет сейчас, через какое-нибудь мгновенье. Вспыхнет где-то рядом в темноте выстрел, и с воплем «урр!» на нас бросятся басмачи.

Я жду этого. Ждут мои товарищи. Ждут каждую секунду…

В КОГО МЫ СТРЕЛЯЛИ…

Время, как прибой, день за днем выносит на берег то одну, то другую деталь прошлого. Из этих крупиц постепенно складывается облик пережитого. Облик величественный и беспощадный в своей правдивости.

Война, в которой наша красногвардейская застава в то утро сделала первые выстрелы, началась много раньше. Формально 12 февраля 1918 года, на рассвете. Точнее, перед рассветом, когда мрак сырой весенней ночи был предательски густ и чуткая тишина так обманчива. Чья-то невидимая рука всадила кривой разбойничий нож в живот часового, стоявшего у крепостных ворот Коканда. Удар оказался настолько сильным, что пробил и ремень, и толстое сукно солдатской шинели. Часовой пал замертво.

Время донесло до нас только имя солдата. Звали его Абдукадыр. Он служил до революции в старой армии, участвовал в первой мировой войне и испытал сам отравление удушливыми газами. С фронта вернулся больным. Время донесло еще одну важную подробность. Абдукадыра называли «туртынчи», что в переводе означает четвертый. Так именовались узбеки, голосовавшие за четвертый — большевистский список по выборам в Учредительное собрание. Муллы пророчили этим «туртынчи» проклятие аллаха и ад на том свете. Не меньше «неприятностей» ожидало их и на этом свете: преследование церкви, удар из-за угла.

Нож угодил в Абдукадыра не только потому, что он был «туртынчи», но и потому, что был часовой советской крепости. А вот часовым он оказался именно в силу симпатий к революции.

Абдукадыр не успел даже крикнуть, не успел предупредить товарищей о страшной опасности. Он упал без стона. Десяток басмачей ворвался в крепость, но подчасок заметил их и выстрелил. Ворота мгновенно захлопнулись, и враги оказались в западне. С ними покончили без шума.

Предрассветное убийство советского часового послужило сигналом к сражению. Копившиеся несколько месяцев силы столкнулись. Девять дней шли непрерывные бои. Они как бы открыли первый этап борьбы, которая велась до этого без выстрела и напоминала предгрозовое небо, где собирались тучи.

Пламя этой борьбы вспыхнуло в Коканде. Здесь враг чувствовал себя уверенным, сюда стягивал силы. Здесь, притаившись, плели сеть интриг и заговоров крупные торговцы и промышленники. Одиннадцать банков вели до резолюции активную деятельность в этом городе — Русско-Азиатский, Русский для внешней торговли, Волжско-Камский, Азовско-Донской, Московский учетный и другие. Кокандский биржевой комитет был связан операциями с русскими и иностранными фирмами. Крупнейшие мануфактурные склады Цинделя и Саввы Морозова снабжали отсюда товарами всех торговцев Средней Азии. Миллионные сделки заключали торговые дома Юсуф-Давыдова, Потеляхова, Муллы Усмана-Уста Умарова, процветало на огромных барышах Вадьяевское торгово-промышленное товарищество. Не бросили своих богатств хозяева после революции, не отказались от надежды вернуть старое. И они не только ждали.

27 ноября 1917 года буржуазно-националистические (клерикальные) партии «Шурой-Улема» и «Шурои-Ислама» созвали в Коканде Туркестанский краевой мусульманский съезд, на котором сформировали буржуазное правительство во главе с Мустафой Чокаевым и группой крупных торговцев и промышленников. Правительство обосновалось в Коканде. Хозяева не хотели покидать свои склады и предприятия, намеревались с помощью прежних связей укрепить власть, сохранить за Кокандом, как и до революции, положение промышленного центра.