Т. Гедберг - Варрава Страница 2

— Это неправда, — громко сказал он, — за мной нет вины! Я не боюсь его, я над ним смеюсь!

Он обернулся и посмотрел вслед матери. Увидав, что она поднялась и продолжает, спотыкаясь, свой путь, он простоял с минуту в борьбе с самим собой, потом реши тельно взял в руку посох и окликнул мать:

— Подожди, мы пойдем с тобой вместе!

II

В тот же вечер Иуда шел один через пустыню. Его одежда была в пыли, ноги изранены, лицо расстроено. Порой он останавливался и прислушивался, порой ускорял шаг почти до бега. Он бормотал невнятные, бессвязные слова, и взор его пугливо блуждал вокруг. Он точно от кого-то спасался.

Вдруг он услышал позади себя зов. Он вздрогнул и побежал. Но зов повторился; он оглянулся и остановился, принуждая себя улыбнуться своему испугу.

Его догонял седовласый, бедно одетый старец, делая ему знаки рукой и зовя его. Когда тот поравнялся с ним, он сказал, запыхавшись:

— Подожди! Что ты бежишь от меня?

Иуда обвел его подозрительным взглядом.

— Что тебе нужно от меня? — резко спросил он.

— Ничего дурного! Я ведь старик, совсем изможденный; тебе нечего бояться меня.

— Что тебе нужно от меня? — повторил Иуда.

— Я заблудился в этой пустыне. Но вдруг я увидал тебя и подумал, что ты можешь вывести меня на дорогу.

— Куда ты идешь? — машинально спросил Иуда.

Но, прежде чем старик успел ответить, он продолжал с каким-то особенным смехом:

— Стой! Тебе нет надобности отвечать мне! Ты идешь к Иоанну?

Старик с изумлением смотрел на него.

— Каким образом знаешь ты это? Да, это правда; я иду к Иоанну. Знаешь ты, где мне его найти? Можешь ты привести меня к нему?

— Нет, я его не знаю! — мрачно ответил Иуда. — Зачем он тебе?

— Я слышать его хочу! Видишь ли, я живу далеко отсюда, но и до меня донеслась молва о нем. Я старик, мои ноги дрожат от слабости; вот уж год, как я почти не покидаю своего одра; но желание услышать его придало мне силы, и я встал и пошел. Семь дней был я в пути; вчера я набрел на нескольких странников, направлявшихся, подобно мне, к Иоанну, и присоединился к ним. Мое рвение было столь же велико, как у них, но они моложе и сильней; я не мог идти вровень с ними и отстал от них. Теперь я давно уже скитаюсь в этой пустыне и никак не могу найти дороги. У меня нет больше сил; скоро я совсем изнемогу. Неужели же мне придется умереть, не услышав Иоанна?

Иуда слушал его, и мрачное выражение все время не сходило с его лица.

— Зачем он тебе? — повторил он еще раз.

Но, не дав старику ответить, продолжал:

— Слушай, ты старый человек?

— Ведь я же сказал тебе, — ты видишь мои седые волосы, — ответил старик.

— Ты бедный человек?

— Бедный, но не настолько, чтоб не иметь возможности заплатить тебе, если ты требуешь платы.

— И честный человек?

— Да, тебе каяться не придется.

— Ты веришь в истинного Бога, Бога Авраама и Исаака, молишься в синагоге, постишься в пост, блюдешь святость субботы и веришь, что Бог будет к тебе благостен и милосерд?

— Да, я верю этому, верю!

Тогда Иуда приблизился к нему на один шаг и запальчиво воскликнул:

— Ты лжешь! Ты вор, и ты хуже язычника! Хлеб, который ты ешь, ты украл, и плащ, который на тебе, не твой; ты молишься ложным богам, поэтому горе тебе, ибо гнев Господень над тобою, слышишь ты, гнев Господень!

Старик отшатнулся и испуганно поднял свой посох. Тогда Иуда разразился смехом, жестким, натянутым смехом, столь же внезапно смолкшим на его устах. Лицо его приняло прежнее застывшее выражение, и он угрюмо прибавил:

— Ты хочешь видеть Иоанна! Ступай к нему; ты услышишь слова еще хуже этих!

Старик посмотрел на него и повернулся, чтоб идти. Но Иуда удержал его, простоял с минуту в тягостном раздумье и затем сказал:

— Почему ты поднял на меня свой посох?

— Я не знал, что у тебя на душе, — ответил старик, — ты молод и силен, я стар и слаб; я хотел защититься.

— Но если б я был немощен, как ты, а ты силен, как я, что сделал бы ты тогда? Упал бы ты предо мной на колени и стал бы взывать ко мне о милосердии?

— Ты говоришь как глупец: сильному нечего бояться слабого.

Иуда посмотрел на него и сосредоточенно кивнул.

— Да, это правда, сильному нечего бояться слабого. Зачем же мне бояться его!

Он снова погрузился в раздумье.

Старик поглядел на него с соболезнованием, покачал головой и хотел идти.

Тогда Иуду охватил внезапный страх, что он останется один; он ощутил потребность говорить, только говорить, открыть кому-нибудь свое сердце, — все равно, кому, лишь бы только этой ценой купить себе хоть искорку сочувствия. Только бы не остаться одному, одному со своими мыслями и чувствами! Он вновь удержал старика и заговорил порывисто и бессвязно:

— Нет, не уходи от меня! Ты, наверно, честный человек; ты стар и опытен; ты можешь быть моим судьей. Да, ты будешь моим судьей!

Эта мысль облегчила его, и он горячо продолжал:

— Видишь ты, я тоже честный человек; в поте лица своего снискиваю я себе пропитание, а между тем я никогда не роптал, никогда не отказывал Господу в том, что принадлежит Ему; я хожу в синагогу, пощусь, я… Но я хочу жить спокойно; какое мне дело до их пророков, почему не дают мне жить спокойно? Отчего мне не радоваться тому, что я приобрел потом и трудом, за что проклинать и поносить меня, когда на мне нет никакой вины? Если меня ударят, разве я не в праве ответить тем же? Почему же он лучше меня? Пророк! Почему он пророк? Нет, не уходи от меня, выслушай все до конца! А потом ты будешь судить; да, ты будешь судить!

— Я жил тихо и спокойно, никого не обижал, делал свое дело и другим не мешал делать свое; больше я ничего не требовал. Но вот этот Иоанн начал проповедовать, и тотчас же все люди точно обезумели. В особенности старые, это удивительно, в особенности старые люди. Почему именно старые?

Он с тревожным недоумением взглянул на старика, как бы надеясь в ответе на этот вопрос найти разрешение важной загадки. Но, когда тот ничего не ответил, он продолжал:

— Но, когда я пришел сюда, нет, постой, ведь у меня старуха-мать, — она слепая, и вот она тоже помешалась и ни днем, ни ночью не давала мне покою, так что, в конце концов, я должен был уступить ей и повести ее сюда.

— Но вот что я скажу тебе, — прибавил он шепотом, — я боялся; все время у меня было предчувствие несчастия, что-то предостерегало меня, да, я боялся!

Он взглянул на старика и сердито перебил сам себя:

— Нет, неправда! Я не боялся его, — я его ненавидел, и когда он стоял передо мной со своими иссохшими членами и горящими глазами, — глаза, эти глаза, — с тех пор я вижу их повсюду… Но я не боялся его; он проклинал и угрожал, говорил о каре Господней и об адском огне, и тогда я расхохотался над ним, прямо в лицо ему расхохотался!

Он тревожно и пытливо взглянул на старика. Тот вырвался от него, как от зачумленного.

— Горе тебе! Что ты сделал! — воскликнул он.

Лицо Иуды омрачилось, и подозрение мелькнуло в его взоре.

— Да, я сделал это, — глухо сказал он, — и сделал бы это и во второй раз… Ты сам же сказал, чего мне бояться его?

Старик испуганно отступил назад и, как бы стараясь остановить его, протянул вперед руки. Иуда презрительно засмеялся.

— Ты тоже боишься его!

Он повернулся и прошел несколько шагов; потом опять остановился и произнес медленно, как бы вызывающе:

— Я ненавижу его!

И, не обращая больше внимания на старика, он удалился медлительной поступью, упрямо питая в себе эту мысль, цепляясь за нее, как за спасительную доску в том сомнении, которое пробудилось в его душе.

Вдруг ему вспомнились последние слова старца, и он снова остановился.

— Мне горе? — подумал он. — За что? И он, пророк, тоже проклял меня! А я сам, разве не клял я и не проклинал!

Внезапно на него напала ужасная тоска; повинуясь внушению минуты, он упал на колени и пролепетал:

— Господи, неужели же все — проклятие? Господи, я устал клясть и устал принимать проклятия. Господи, Господи!

Но у него было безотрадное чувство, что молитвы его, никем не услышанные, тщетно оглашают пространство.

«Ах, я глупец! — подумал он, — ведь Он Бог гнева! Но в чем же моя вина, в чем же моя вина?»

Он бросился на землю и закрыл лицо руками. Им овладела глубокая, горькая печаль, какой он раньше не испытывал никогда; ему захотелось плакать, но вместе с тем он чувствовал, что у него нет слез. И сердце в его груди терзалось болью, которой он не понимал и которой не мог дать исхода.

Он привстал наполовину, прислонился к утесу и стал неподвижно смотреть пред собой. Какие-то слова зазвучали в его ушах; он не мог вспомнить, когда и где он их слышал, но, без сомнения, это было давно, быть может когда он был ребенком. Так странно знакомыми казались они ему теперь.