Савва Дангулов - Дипломаты Страница 2

Моряки сидели в гостиной, поставив перед собой винтовки, керосиновая лампа висела прямо перед ними, и тени плоских штыков на белом поле стены были беспощадно четкими.

— Господа… — обратился Николай Алексеевич к гостям, и голос его впервые дрогнул. — Я буду рядом. — Он взглянул на дверь, ведшую в соседнюю комнату. — Потише там!.. — крикнул он Егоровне, неожиданно осмелев. — Не разбуди Илью.

— А их буди не буди, одинаково! — откликнулась Егоровна. — Они и спят и не спят…

Было слышно, как Репнин откашливается, открывает платяной шкаф и все делает громче обычного, будто хочет сказать: «Я здесь и никуда бежать не собираюсь».

Вошел Илья Алексеевич, вздыхая и покряхтывая, — одышка перехватила горло. Едва вошел, раскланялся и долго не мог управиться с пуговицами жилета: толстые пальцы плохо сгибались, Сел за стол, положил перед собой руки.

Простите, а снег уже перестал?

— Нет, еще идет, — Матросик помоложе ответил за всех и тотчас снял бескозырку, снял и надел вновь.

В незанавешенное окно, выходящее во двор, было видно дерево, опушенное снегом, бесстыдно праздничное, и огонек в окне флигелька неожиданно печальный — будто только он и проник в смысл того, что происходило сейчас в доме.

— Я закурю, — сказал между тем Кокорев и направился было в коридор.

— Курите здесь, — Илья Алексеевич закашлялся. — Здесь… курите… — повторил он, переводя дух, и поднес платок к глазам, застланным слезами, но Кокорев быстро прошел в коридор. — Однако разве его остановишь? Норовистый! — улыбнулся Илья Алексеевич и взглянул на старого матроса. — В двадцать лет и мы… а?

Матрос не шелохнулся, тень бритой головы, большой и круглой, была точно приколочена к стене.

— Нет, товарищ Кокорев больше нашего успел. — Он едва заметно повел головой в сторону двери, за которой курил сейчас командир. — Двадцать… а с белым флагом уже у немцев побывал… на той бумажке мирной его рука, верно слово, — сказал он, не сводя глаз со старшего Репнина.

Илья Алексеевич не ответил, только хмуро посмотрел на дверь, за которой курил Кокорев.

Дверь открылась, молодой человек вошел в комнату.

— Может быть, вы и нам расскажете, — переместил на Кокорева тяжелые глаза Илья Алексеевич, — как ходили с белым флагом к немцам?

Командир взглянул на старшего Репнина: нелегко было понять интонацию, с которой был задан вопрос, — то ли одобрял Репнин поступок Кокорева, то ли порицал.

— А какая в этом доблесть? — произнес Кокорев.

Явился Репнин.

— Ну, брат, прощай… — Братья облобызались по-мужски жестко и, застеснявшись неловкости, улыбнулись.

— Елена, ты где?

— Я сейчас…

— Тогда сядем да помолчим.

Репнин сел. Семь человек замерли: братья Репнины в разных концах стола, Егоровна у пета. Матросы на стульях.

Молчали. Было слышно лишь, как дышит Илья. Щеки его казались сине-багровыми, точно огонь, прохваченный дымом, подобрался к лицу — вот-вот воспламенится и затрещит. Егоровна нетерпеливо передвинулась на стуле, спросила, обращаясь к Кокореву:

— Человек добрый, а куда все-таки повезешь нашего хозяина?

Матросы встали и пошли к выходу.

— Елена…

Репнин взглянул на дверь, что вела в комнату дочери, и шагнул вслед за матросами.

— Елена! — крикнул он с улицы и запнулся — дочь шла за ним, она была в шубе.

— Куда собралась, дочка?

Но Елена даже не замедлила шага.

— Ты думаешь, я отпущу тебя одного? — произнесла она.

Кокорев зябко передернул плечами, точно от этих слов Елены потянуло ветерком:

— А я что, не внушаю доверия?

— Прошу вас, — произнесла Елена.

Молодой человек быстро пошел к автомобилю:

— Садитесь.

2

Они ехали уже минут пятнадцать. Плоские штыки матросов тускло поблескивали.

Репнин думал: «Да не на Шпалерную ли он меня везет? Туда в эти дни свозили всех званых и незваных».

Машина взобралась на Троицкий мост и остановилась — заглох мотор. Сразу стало ветрено.

— Страшновато смотреть на дворец, — сказала Елена.

Молодой человек вобрал голову в плечи, мрачно откликнулся:

— И на Петропавловку.

Репнин смолчал. Что-то было в этом военном озлобленно-воинственное, неутоленное. Наверно, так бывает с человеком, который только что вышел из боя. Он не остыл и все еще держит саблю над головой.

Слабый дымок возник над помятым радиатором машины и исчез — автомобиль двинулся дальше.

Невский лед, запорошенный снегом, был расчерчен тропами. У моста лед вспух, и черная тропа подступила к воде, — видно, последний смельчак перешел здесь Неву накануне вечером. А дальше, прямо на льду, устойчиво и неярко горел костер, и низкое пламя отражалось в неживых просветах салтыковского дома.

Репнин перехватил взгляд дочери, более сумрачный, чем прежде. «Вот и она затревожилась не на шутку, — подумал он. — Может, спросить этого седого мальчика: „Простите, а не на Шпалерную ли мы держим путь?“ Впрочем, если наш путь туда, конвойные должны вести себя иначе, да и Шпалерная осталась в стороне…»

— Вы говорите по-французски, молодой человек? — спросил Репнин.

Кокорев помедлил с ответом.

— На ваш взгляд, для солдатской службы русского недостаточно?

— Не по-немецки же вы говорили с немцами, когда ходили к ним с белым флагом? — бросил Репнин, однако тут же стал серьезным — Кокорев не ответил на улыбку. — Я просто знаю, — сказал Николай Алексеевич уступчиво, — переговоры там велись по-французски.

— Верно, по-французски, — внимательно посмотрел на Репнина Кокорев и вновь ссутулил плечи. Ветер гнал над Невой облако снежной пыли. — Но признайтесь, — сказал Кокорев, не сводя глаз с облака. — Признайтесь, не очень-то уютно ехать с человеком, который ходил к немцам с белым флагом?

— И это верно, — добродушно усмехнулся Репнин: ему не хотелось без крайней нужды обострять разговор. — Невелика гордость подписаться под таким миром, хотя обстоятельства могут заставить каждого… стать парламентером. Сам-то человек не вызовется.

— А я сам вызвался, — обернулся к Репнину Кокорев, и острые, с косинкой глаза его сверкнули.

Вновь взвилось над Невой снежное облако, взвилось выше каменного борта, и пороша, жесткая и льдистая, ударила в лицо.

— Знаете ли вы такое местечко… Ардаган? — вдруг закричал Кокорев, стараясь пересилить голосом ветер. Репнин определенно задел его за живое. — Ардаган. Слышали? В январе там погиб мой отец, полковой хирург… — Кокореву казалось, что его плохо слышат, и он пытался повернуться к сидящим позади и, главное, произносить каждое слово громко. — Гаубичный снаряд попал в палатку! Там отец тачал кишки солдату, попавшему под обстрел «максима». — Кокорев умолк, дожидаясь, когда прошумит снежное облако: он потерял надежду перекричать его. — Так я хочу сказать, — произнес он неожиданно тихим голосом, когда ветер несколько смирился, — хочу сказать, что взял белый флаг потому, что думал об отце… — Кокорев снял варёжку и вытер сухой ладонью разожженное ветром лицо. — Когда мы выбрались из кольцевого окопа (слышите: была ночь, в ноябре там в четыре часа ночь!), когда выбрались из окопа и открытым полем, как полагается, с белым флагом и трубачом пошагали к немецким позициям, я все время ловил себя на мысли: «Случись это раньше — отец был бы жив». И позже, когда посреди поля, перехваченного колючей проволокой, нас встретили германские генштабисты, и еще позже, когда, точно на прием в потсдамскую резиденцию Вильгельма, к нам явился штабной генерал, одетый по сему случаю в парадный мундир с крестами, звездами, лентой через плечо, я думал об отце: «Случись это раньше…» — Кокорев посмотрел в пролет Невы, ветер улегся, и далеко справа глянули колонны Биржи, сейчас невесомые. — И еще позже, когда возвращались через поле с завязанными глазами (прежде чем отпустить, нам завязали глаза): «Случись это раньше… Он был бы жив…»

Кокорев умолк, а Репнин посмотрел вокруг: Зимний был над ними, мертвый, безгласный, с черными прямоугольниками окон.

И Репнин вдруг вспомнил светозарный августовский день четырнадцатого года и торжественную службу на второй день войны. К чему кривить душой: все казалось ему в тот день таким искренним и настоящим. И золотое летнее солнце на паркете, и бледные, в волнении лица офицеров, и сокровенные, голоса хора, поющего литургию, и сдержанный баритон дворцового священника, читающего манифест царя народу, и блеск иконы Казанской божьей матери, той самой, перед которой в горячей молитве преклонил колена Кутузов, отправляясь вослед армии, идущей на сближение с Наполеоном. Когда переполненный зал откликнулся на манифест вдохновенным «ура», слезы застлали глаза Репнина и он подумал: «Вот она, истинная Россия, и нет силы, которая повергнет ее».