Василий Ряховский - Евпатий Коловрат Страница 2

Константина же верные слуги увезли в Киев, и оправившись от раны зломысленной князь много лет бесславно воевал против Даниила, князя Галицкого.

Княжой пестун

С того времени Ополоница сделался самым ближним человеком князю Юрию.

Одногодки, оба лихие наездники, князь и Ополоница почти не расставались: вместе рыскали по степям, где паслись отбитые у кочевников табуны коней, спали под одним плащом и пополам делили хлеб из дорожной кисы.[3]

В долгих беседах Юрий познал тонкий ум воина. Он любил рассказы Ополоницы о его скитаниях в Черниговской и Северской землях. Родом Ополоница был из Коломны. Оставшись сиротой, он ушел с паломниками в Киев и несколько лет жил в Лавре на послухе. Там он научился разбирать по столбцам грамоту и от древних монахов, ведущих летопись, прознал об эллинской премудрости и о философах Рима. Однако монастырская тишина скоро детине наскучила. Взял он у старцев благословенье и ушел в войско князя Черниговского. Оттуда его переманил к себе рязанский Глеб, умный и пытливый князь, помышлявший о главенстве над Русской землей.

Не один раз спрашивал Юрий Ополоницу:

— Почто отшатнулся ты от Глеба? Ради чего обрекал свою голову мечу?

Ополоница отмалчивался. Но один раз он оторвал взгляд от ременной узды, что чинил, держа в коленях, и прямо посмотрел в глаза Юрию:

— Беды не хотел для Руси. Сядь Глеб на Рязани — быть бы братоубийственному разорению.

— Но о себе-то ты как мыслил?

— Воин думает не о себе, а о победе, князь. Мне смерть не страшна…

Жил Ополоница за деревянной церковью, над самой кручей горы, что спадала к задумчивой речке Серебрянке. Перед крыльцом его узорчатого крыльца густо росли кусты смородины и дикого малинника, а среди кустов стояло несколько пчелиных колод.

Заходил иногда князь Юрий и просиживал допоздна, угощаясь наливками и хмельной брагой.

И вот однажды, сидя против Ополоницы за дубовым столом, сказал Юрий воину:

— Со смертью брата Ингваря великое бремя легло на мои плечи. Рязань — княжество не малое. Сына готовить на княженье надо, а кому доверишь это? Няньки и мамки ослабят у мальчонки душу, время же наше требует от князя силы духа и ратной доблести.

Ополоница поднял на князя свои задумчивые серые глаза.

Князь отнял из ковша, стер с усов бражную пену и вдруг положил свою маленькую сильную руку на плечо воину и сказал:

— Возьми сына моего на уход и выучку, Ополоница. Тебе только могу я препоручить моего первенца.

Воин встал и тяжело прошелся по горенке. Под его шагами заныли рубленые половицы. Князь провожал его ожидающим взглядом.

Наконец Ополоница остановился перед Юрием и тихо выговорил:

— Великую честь оказываешь ты мне, княже, но и не малый будет с меня спрос…

— Возьми моего Федора! — еще раз попросил князь.

— Возьму, Юрий Игоревич. Только дай ты мне полную в его науке свободу. Как сына стану жалеть я княжича, но трудным искусом придет он к своей зрелости и ко княжению. Будет он воин, людям своим судья и защитник, княжеству рязанскому мудрый устроитель.

— Будь по-твоему! — И князь обнял воина.

Было это незадолго до весеннего праздника Ярилы. Княжичу Федору исполнилось в ту зиму двенадцать лет. Это не по годам рослый, но тонкий в кости, светловолосый и голубоглазый юноша. Федор играл с дворовыми ребятишками в писанки. Пунцовые, лазоревые, изумрудные и золотые яйца катались по тонким дощечкам и то откатывались по луговинке в сторону, то наскакивали на чужие яйца, сталкивались, и тогда — чья взяла: либо бита, либо цела.

Федор проигрывал уже второй карман писанок, когда его покликал с крыльца терема отрок:

— Князь-батюшка зовет к себе в горницу, княжич!

Федор вытер пыльные ладони о полы камчатого кафтанчика, поправил сбившуюся на потный лоб шапочку и побежал к крыльцу. Он был напуган нечаянным зовом. Его редко допускали в большую горницу, и теперь он подумал, что батюшка недоволен им и строго накажет.

Но лицо Юрия было благодушно. Не поднимаясь с низкой резной скамьи, он поманил к себе сына, взял его за плечи и поставил перед собой.

— Полно быть тебе с мамками, Федя. Ты уж большой стал. Отныне перейдешь жить к воинам и отрокам, и вот тебе наставник и пестун.

Юрий повернул голову. Федор посмотрел туда же и увидел отделившегося от изразцового угла печки Ополоницу. Тот поклонился Федору, не сводя с него веселых серых глаз.

— Во всем слушайся его, Федя, как слушался бы меня. И почитай паче всех. — И князь слегка подтолкнул Федора в сторону Ополоницы.

Воин взял княжича за руку, а другой рукой, шершавой и теплой, погладил его спутанные и влажные волосы:

— Мы сдружимся, княже. Неволить Федора я не стану.

Отстегнув от пояса нож и малиновой кожи ножнах и с большим зеленым камнем на костяной рукояти, воин протянул его Федору.

— Взял я этот нож в бою на Мокше. Лучше этого ножа ничего не было у мордовского царька. Прими, княжич!

Федор вопросительно посмотрел на отца и, видя, что тот улыбается в усы, повернулся к воину и принял от него нож и прицепил его на свой тонкий поясок:

— Когда я вырасту большой, я убью в бою половца, отниму у него нож и тем ножом отдарю тебя…

Юрий, довольный, рассмеялся, а Ополоница склонился и поцеловал Федора в лоб. От мягкой и долгой бороды воина пахло конем и бражным настоем.

Они вышли на крыльцо.

В садах и около дворов нежной зеленью распускались березки. Из-за резных коньков на крыше вспархивали выпущенные кем-то белые голуби. Трепеща крыльями, голуби плавно кружились, перевертывались в воздухе, потом круто устремлялись ввысь и исчезали в лазури.

Стоя на высоком крыльце, Федор огляделся вокруг, и ему показалось, что и нарядные терема, и дымчатые от молодой зелени сады, и высокие верхи башен на городских стенах — все звенело и плыло мимо него куда-то вместе с легкими облаками.

— Куда мы пойдем теперь? — спросил он Ополоницу.

— Куда тебя тянет, туда и пойдем, княжич, — ответил тот. — Хочешь — к хороводам на городской вал, а то можно и на Княжий Луг.

— Пойдем на Луг, на Ярилу, — попросил Федор.

И, гордый близостью известного на Рязани воина и ближнего князю боярина, Федор прошел сквозь толпу своих недавних товарищей, продолжавших катать писанки. Ребята с завистью посмотрели на нож, висевший на поясе Федора. В их глазах он впервые предстал княжичем, и они почтительно уступили ему дорогу.

На конях, с копьем и луком

Ополоница не любил засиживаться на одном месте.

Как только шумная Ока уносила вниз серые льды, воин терял сон, становился вялым и все посматривал прищуренными глазами на лиловую черту горизонта. Почти каждый вечер он уводил Федора на приречные кручи. Здесь они долго сидели бок о бок на отмытом дождями камне и молчали. Медленно погасал над лугами вечер. Со стороны синих лесов к городу летели на ночлег молчаливые стаи галок. Из быстрой Прони выплыли в Оку тяжелые плоты. Плотогоны на заторах ловко отталкивались от берегов длинными шестами и перекрикивались. Их голоса четко повторяло перекатливое эхо.

Когда же обсыхали дороги и в садах начинали хлопотать, болтая, черные скворцы. Ополоница седлал двух коней, приторачивал к седлам кожаные дорожные кисы с хлебом и сушеном мясом, усаживал на седло Федора, и они надолго покидали город.

Всюду — и в лесах на тихой Цне, и на дальних окских плесах, и в бескрайних степях — всюду у Ополоницы были верные люди; они принимали из рук всадников поводья коней и вели гостей на почетное место у очага.

Степи начинались от верховьев Пары, шли к далекой Верде и в другую сторону — к верховьям Дона. Весенняя степь поразила юного княжича. Привыкший видеть на близком горизонте темные рязанские леса, Федор растерялся перед раскрывавшимся простором. Зеленая, с редкими озерками стоячей воды степь грядами уходила к неуловимой черте горизонта. Травы, все травы, испещренные цветами, высокое небо и ветер…

Чаще всего Ополоница увозил княжича на реку Пару. На левом, высоком берегу реки стояли тенистые дубовые рощи, а на противоположном начиналась необозримая степь, на которой паслись княжеские кони.

Здесь Федор впервые сел на спину необъезженного скакуна, здесь Ополоница учил его заарканивать коней, набрасывать им на ноги ременные путы, потом ставить на вздрагивающую ляжку горячее тавро. Сбитые с ног кони скалили желтые зубы, норовя ухватить своих мучителей за ноги. Борьба с дикими конями увлекала княжича. После долгого дня скачек, погони, когда вольный ветер пел в ушах и пьянил, от непрестанного конского ржанья, которое, казалось, усиливало ярость солнца. Федор с наслаждением отдыхал у жаркого костра, уничтожая недожаренное на углях мясо.

На третье лето Федор умел не хуже любого табунщика вскакивать на неоседланного коня и, держась за жесткую гриву, мчаться на нем, умел скакать стоя или вися сбоку седла, научился распознавать нрав коней по взгляду, выносливость и быстроту бега по высоте груди и по паховым пазухам.