Павел Загребельный - Я, Богдан (Исповедь во славе) Страница 2

Многовато Самийлов на одну историю (добавим сюда еще Самуила Грондского и Самуила Кушевича), если вспомнить, что когда-то хватило одного лишь пророка Самуила сразу на двух библейских царей - Саула и Давида.

Да и был ли на самом деле Самийло Величко? Где он родился, где рос и учился, где его могила? Жаль говорить! Может, это только дух и знание, как и я сам теперь, прожив свыше ста двадцати лет, из которых первую половину прошел земным путем, а вторую - исполненным страсти путем, где встречаются природа и дух, темное разрушительное могущество и светлая сила, соединяющая и поддерживающая людей, благословение небес и бездна юдоли.

Мои мысли теряются в пространстве, как затерялись все мои письма и универсалы, чтобы потом намножились выдуманные и подделанные. Беспомощность силы. А силу ведь я получил не в наследство, а нечеловеческим напряжением воли, переступив происхождение, преодолев безродность и печаль времен. Киммерийцы, сарматы, парфяне, скифы, Азия и Европа в моей крови, дикая ярость степей и монастырский ригоризм Европы. Я живу в повествовании, я веду счет времени не своими годами, а теми событиями, которыми значатся тяжкие испытания, сквозь которые должен был пройти не только я, не только народ мой, а главная мысль жизни моей собственной и моего народа. Это было время во времени, то, что становилось "после" (post hoc), уже было и "перед" (propter hoc). Я умер или нет - какое это имеет значение? Но прошлое не умерло и не умирало никогда. Оно еще и не прошло, оно продолжается дальше во всем, прежде всего во времени, потому что из времени не дано выйти никому и ничему.

Время можно задержать лишь в слове, особенно в слове написанном и записанном. Писание - высшее наслаждение и тягчайшая мука. Как сказал Иван Величковский: "Труда сущаго в писании знати не может, иже сам не весть писати. Мнить бити легко писания дело, три персти пишуть, а все болить тело".

В летописи Величко значится, что писано на хуторе Жуки. Кто был там выдуманный Величко или сущий я, Богдан? И как оказался на хуторе Жуки? А может, Жуки - это только иносказательно, то есть другим способом, или узором словесным, названный Субботов? Точно так же груша и три криницы. И пасека под липами, и гумна с еще не смолоченным зерном, и заря над журавлем.

Но это лишь присказка, ибо книгу своей жизни я вижу оправленной в толстую кожу и на верхней доске - жуки с травами, то есть ножки драгоценные для поддерживания книги, когда она раскрыта.

Так приходит объяснение еще одного слова.

В жизни господствует голый произвол, в моей же композитуре расстояние помогает найти форму гармоничную. Пребывая над событиями, я могу свободно вмешиваться в них, переставлять их по своему усмотрению, упоминать попутно, что я сам сделал, а что другие, что было тогда, что сказал и думал в те времена и что думаю о них ныне.

Тогда я сказал: "Иду, чтобы возвратиться!"

Зима была теплая, как весна. Все пошло в растопы, целые озера воды в степных балках, зеленела трава, озимые хлеба шли в рост. Знамения небесные и земные предвещали мне тяжелое, но славное будущее - разве я заколебался в своем неотступном намерении?

Ехал из Чигирина и возвращаться должен был туда же. А сам думал о Субботове. О груше в белом цветении и о трех криницах со сладкой водой и... о серых глазах под черными бровями, о шепоте и вздохах. К кому и для кого? До сих пор еще в глазах моих темнеет, как вспомню об этом, и кровь тяжко стучит в сердце: отмщения, кары! Все у меня отняли, забрали, но разве же только у меня одного? У всего народа!

Субботов... Почему отец мой назвал этот хутор Субботовом?

Слишком просто можно вывести имя это от речушки Субы, притока Тясьмина, что на ней поставлен хутор. Порой мысль наша стремится оторваться от будничных истолкований и устремляется в неизведанное и таинственное. И вот уже думаю: не назвал ли отец мой так Субботов потому, что взыграло сердце его от одной лишь мысли об этом прибежище, видел здесь отдых, радость и праздничность, которые уже испокон веку обещает людям суббота?! А может, будучи человеком эдукованным, - прочел где-то, как еще византийский император Константин Багрянородный назвал Киев Самбатасом, то есть Субботовом, наверное взяв это название от хазар, а прочитав такое, решил и хутор свой назвать точно так же, ибо представлялся он ему как бы маленькой столицей для рода Хмельницких.

Землю над Тясьмином подарил отцу еще чигиринский староста Данилович, который был здесь коронным державцем, потом гетман коронный Конецпольский разрешил заселить. Ведал ли тогда отец, что прорастет на этой земле?

В те времена я еще не был настоящим казаком - был лишь подказаком, и ехали мы с отцом моим, сотником гетмана Конецпольского, возвращаясь из-под Киева, ночевали в каком-то доме, кто знает где, а утром очутились над Росью, где-то неподалеку от Корсуня, и тогда увидели хутор. Он стоял над речкой и не над речкой, потому что имел еще и свои пруды, а на них плотинная мельница, луг, сенокосы, дальше - нивы, рощи. В прудах утята с гусями плавают; кони пасутся на лугу, скот, будто нарисованный, жаворонки вверху вызванивали, а солнце, какое солнце! Как оно только не играло: по молодым листьям, и по травам, и по белому цвету на старой груше, и по белым стенам аккуратных хаток, и по голубому куполу небольшой церквушки. Хутор да еще и церквушка! (Хутор Золотаренков.)

- Казак если не погибает на войне, - сказал отец, - то прячется в такую вот глушь или в монастырь. А тут тебе и хутор, и церковь - будто и в монастыре душа твоя утомленная и измученная. Такой и нам нужно соорудить. И у нас же земля в одном куске, да лес, да речка, еще и груша-дичок растет. А криницы выкопаем...

Так мы поселились на берегу широкой раздольной степи, откуда веяли ветры, летели гуси, дышало прошлое и могущество.

И расстроили свой Субботов.

Уже и сотник Хмельницкий убит под Цецорой. Уже и сын его, то есть я Зиновий, возвратился из стамбульской неволи, уже и старость подкралась ко мне, хотя еще и несмело, но упорно и тяжко, а Субботов в золотом перезвоне пчел, в зеленой и золотой дымке косовиц, в щедротах плодов и неудержимой буйности стихий был будто сама вечность. Хутор над рекой - какое счастье может быть больше? Река текла среди белых песков, пески сияли, солнце ослепляло, леса стояли зеленой стеной, песком заносило лозняки, талы, одинокие деревья и целые дубравы, засыпало, засасывало, а воды пречистые текли себе дальше и дальше, будто обещание бессмертия. Я плыл по реке жизни неудержимо и постоянно, а сам, собственно, жил на берегу, и берег этот был всегда молчаливым и таинственным, роскошным, но диким, приветным, но и враждебным - и если присмотреться повнимательнее, то властелинами этой земли были разве что тысячелетние дубы и липы в цвету.

Один лишь день - и уже на месте рая твоего только выбитые травы, вытоптанные и сожженные хлеба, поваленные деревья, разрушенные хаты и амбары, безводные пруды, чернотроп после чужих коней копытами затоптан, истоптан, растоптан, и твой маленький сын умирает после панских канчуков, и жена Ганна при смерти, и цвет глаз твоих Матрона украдена, завезена куда-то, спрятана, обесчещена.

Что это? И как это? И почему?

Только теперь лежу в Чигирине в гетманских покоях, а мог бы быть при смерти уже тогда. Но я и думать не думал о смерти! Был из крови и плоти, а жить должен был, будто железный! Как это сказано: в терпении вашем найдется душа ваша.

Как было дальше? Я начал великую войну. Летописцы изобразили это так, будто Хмельницкий, разгневавшись за то, что у него отняли отцовский хутор, собрал казацкое войско и выступил против панства. Значит: Хмельницкого обидели - и он кинулся в драку. А может, и обиду причинили мне именно потому, что я намеревался пойти против шляхты, что были у меня намерения дерзкие и замыслы великие? Но у тех, кто писал обо мне, не было замыслов великих и не ведали они, что это такое, - так как же они могли постичь мою душу? Человек рождается малым и ограниченным и, когда оказывается перед чем-то великим, тотчас же стремится втиснуть его в привычные для себя измерения, не останавливается даже перед уничтожением. Может, так произошло и со мной? Меня уничтожали в своих писаниях все летописцы моего времени, и неважно было - враждебные они или благосклонные, - я рождался и погибал даже в народном слове, в песнях поэтов и на страницах книг, которые будут написаны еще и через века. Кто писал обо мне - можно было бы назвать хотя бы современных мне. Михаловский и Радзивилл, Окольский и Рудавский, Грондский и Пасторий, Лобзинский и Каховский, Твардовский и Ваховский, Бялоблоцкий и Ерлич, Зубрицкий и Кушевич, Освенцим и Нарушевич, Емёловский и Кисель, а еще чужеземцы Вимина, Бишинг, Безольди, Шевалье, Ригельман, а еще же и свои Самовидец, Грабянка и Величко (был или не был?). Как же писали? Лобзинский переписал Кояловича, Пасторий и Рудавский переписали дневники из сборника Грабовского, Ригельман переписал Самовидца и Пастория, Шевалье копировал Пастория, Величко и Твардовского. Чужие историки вступали в противоречие с правдой от пристрастия, а свои - из-за давности. Да разве и современные писали одну лишь правду? Современники врут больше, чем потомки, потому что они более заинтересованы в событиях. Так уж оно повелось, что своим больше веришь, потому что, как говорили еще древние, strecus cuigue suum bene olet - свое дерьмо лучше пахнет.