Владислав Глинка - Повесть о Сергее Непейцыне Страница 2

Доктор филологических наук, профессор А. В. Западов

Деревня

Пожар. Нянька Ненила

Самым ранним воспоминанием Сергея были неприятности от утирального платка. Только еще увидев, как Ненила тянет этот кусок крашенины из рукава, он норовил скорее убраться куда-нибудь, лучше всего заползти под лавку. Но нянька почти всегда поспевала ухватить сзади за штанишки и так усердно вытирала нос и губы, что он начинал хныкать, вытертые места опять обмокали, а Ненила укоряла:

— И в кого ты такой гмыра, Сергей Васильич?

Следующее воспоминание — пожар отцовского дома. Сначала — увиденные спросонья будто живые языки пламени, ползущие по стене, и едкий дым в горле, в глазах. А когда закричал, то задохнулся сильней, и глаз стало не открыть. Потом чьи-то руки крепко, больно схватили его, притиснули лицом к мокрой рубахе, под которой шибко стучало сердце. И вот уже он заходится кашлем в саду под яблоней. Сквозь слезную пелену дрожит красный свет на ветках. Ненила кутает его тулупом, по все равно трясет озноб.

Потом — похороны отца. Обитый парчой гроб, покачиваясь, уходит в глубокую яму. Сухая земля бежит ручейками на крышку из-под лаптей мужиков, что стоят над могилой, медленно пропуская сквозь ладони белые холсты. От матушкиных вскриков и причитаний, от горького запаха гари, которым отдает одежда стеснившихся к могиле крестьян, Сергею снова делается так страшно, что последний раз в жизни он прячет лицо в нянькину юбку.

Когда подрос, то узнал, как сгорел дом и умер отец. В том 1774 году, в июне, к ним в Ступино нежданно прискакал на почтовых дяденька Семен Степанович. Из Дунайской армии ездил в Петербург с известием о победе, отвозил взятые с бою турецкие знамена и бунчуки. В донесении фельдмаршал аттестовал дяденьку героем, и государыня пожаловала курьера подполковником, кавалером ордена Георгия и двумястами червонных. Семен Степанович благодарил коленопреклоненно, а когда был спрошен, на сколько хочет остаться для отдыху в столице, то ответил, что выедет обратно хоть нынче, но просит дозволения побывать на трое суток в Великолуцком уезде у родителя, с коим не виделся за службою многие годы.

Приехав в родовое сельцо, дяденька узнал от брата, что отец их отдал богу душу еще на крещенье, о чем не писано в армию затем, что от самого Семена Степановича не бывало вестей более года. Тут впервые увидел дяденька братнюю жену и двух сыновей, старшему из которых, Сергею, заочно записали его крестным. Оба барина съездили на могилу родительскую в селе Купуй, за семь верст; возвратившись, сели поминать покойного и столь исправно то делали, что к ночи потеряли память. Тут состоявший при дяденьке для переносу трофеев вахмистр Моргунов отнес своего офицера под раскинутый на огороде навес, на постелю. Издавна помня населявших господский дом клопов и тараканов, подполковник еще с утра отдал приказ разбить себе ночлег под яблонями, а вахмистр, прежде чем засесть самому за поминанье, перетащил под натянутое на колья рядно все офицерские пожитки, главное же — сумку с ответными депешами в Дунайскую армию.

С трудом очнувшись от моргуновских толчков и криков, Семен Степанович увидел отчий дом горящим, как лучина, и перед ним мечущихся дворовых людей. Кинувшись в огонь, он сначала вывел невестку с меньшим сыном на руках, потом, приказав облить себя водой, устремился туда снова и едва сыскал Сергея. А по третьему разу, пробежав в покоец, где бражничал с братом, не нашел его на лавке за столом, — видно, повело спьяна в другие двери, в людскую, откуда и начался пожар.

Подполковник выскочил из дому с опаленным лицом и волосами, в обгорелой одежде, вынеся только дедовскую укладку — подголовник с родовыми бумагами.

Все это Сергей услышал позже от самого крестного и других очевидцев. Узнал и то, что, на счастье, при пожаре стояло безветрие, огонь не перекинулся на подступавшую к барскому двору деревню, а на рассвете ударил дождь и залил догоравшие бревна.

Дяденька не уехал на Дунай, как собирался, на другой день. Приказав очистить лучшую крестьянскую избу для невестки с детьми, он до тех пор разрывал с мужиками мокрое пожарище, пока не нашел останков брата. Тот лежал у самой двери заднего крыльца, где задавил его рухнувший потолок. Следующие дни Семен Степанович употребил на похороны Сергеева отца, на посылку Моргунова в Невель за покупками для невесткиного нового обзаведения, на размещение по деревне погорельцев-дворовых. После же этого собрался в дорогу, пообещав вдове возвратиться, как получит отставку, и наказав пока жить, где поселил, беречь сыновей и ничего не затевать по строению усадьбы, — приеду, мол, все сам сделаю, как надобно.

О первой зиме после пожара Сергей помнил уже многое — ему шел седьмой год. Матушка и услужавшие ей девки все повторяли, что братец Осип испугался огня и стал хворый. Он и верно постоянно хныкал и бил чем попадя нянек. Матушка же бранилась, что не могут угодить дитяте, причитывала, каков он слабенький, потчевала то тем, то другим. А на старшего сына у нее не оставалось и малого времени.

Пестовала Сергея все та же Ненила, проворная и сметливая единственная матушкина приданная девка. Она не любила сидеть в избе, где «тянул лазаря» капризный Осип или шутиха Устинка на потеху ему и матушке звонко била себя по щекам, а то, ворча и гавкая, изображала дерущихся собак. Да еще Ненила говаривала, что, привыкши с детства к господским белым печам, не любит курного духу. Даже в крепкие морозы выводила она Сергея поиграть, покататься на салазках с дворовыми ребятами. Когда же видела, что замерз, вела отогреваться не в барскую избу, а в соседние, в людскую или стряпущую, где бывало много тише. И матушка, кажись, ни разу не спросила, где запропали. Не слышно их, и ладно.

Иногда даже ночевать оставались у стряпухи, с которой Ненила водила дружбу. Сергей любил эти ночевки, потому что здесь перед сном Ненила охотно рассказывала сказки. А в господской избе стоило начать хоть шепотком и в дальнем углу, как матушка либо приказывала замолчать — не мешать спать, либо кричала: «Говори на всех!» — и тогда ее девки норовили добавить что-нибудь или поправить по-своему — выказаться перед барыней. Здесь же если и бывал кто-нибудь, кроме них со стряпухой, то все слушали тихо.

Ненила знала много сказок — про царей, бабу-ягу и зверей. Но больше других любила страшную, про медведя на деревянной ноге, и рассказывала ее особенно хорошо. Сергей прямо видел злую бабу, которая посылает мужа в лес на охоту, — ей захотелось поесть медвежатины, и как встретивший мужика добродушный медведь предлагает «для разминки» побороться, а обманщик-охотник отсекает ему топором лапу. И вот уже мужик с бабой сидят в избе, думают, что все с рук сошло, — медведь, наверно, поколел в лесу. Она варит медвежью лапу, прядет с нее шерсть, а мужик скоблит кожу. И вдруг издали, сначала едва-едва, доходит скрип деревяшки: скирлы-скирлы, скирлы-скирлы… То медведь зализал рану, сделал себе липовую ногу, вырезал для подпорки в переднюю лапу березовую клюку и пошел искать обидчика. Замерли мужик с бабой, слушают… А медведь идет и идет, все ближе да ближе…

Тут Ненила начинала напевать не обычным, а густым, хриплым голосом:

Скрипи, нога, скрипи, липовая!И вода-то спит, и земля-то спит,И по селам спят, по деревням спят,Одна баба не спит, мое мясо варит,Мою шерстку прядет…Скирлы-скирлы, скирлы-скирлы…

Затушила баба лучину, лезет скорей на полати, покрывается тулупом, мужик взобрался в пустую люльку, что в чулане висела, скорчился, узелком со страху завязался. А медведь-то уж на крыльцо ступил, щеколдой гремит: «Эй, хозяева, принимайте гостя!»

Тут Ненила замолкала и только внятно лязгала, постукивала в темноте зубами.

— Нашел их медведь? — прерывал страшные звуки Сергей.

— Мигом нашел, батюшка, по людскому духу, и обоих заел… — отвечала Ненила. — Да так им и надо: не обманывай, когда с тобой хоть и зверь, да по дружбе… А теперь спи-ка, благословясь…

Всю весну мужики возили через деревню рыжие сосновые бревна.

Ненила говорила, что дяденька вот-вот приедет и зачнет строить господские хоромы. Говорила еще, что ежели ее питомец приглянется крестному, так тот будет дарить его гостинцами, потом выведет в офицеры и сама царица его регалией пожалует.

«Ну, а как и он ругать да бить станет?» — опасливо думал Сергей.

Как раз в это время пришла первая большая его обида на матушку. Среди ребят, с которыми играл, самым близким был Гришка, сын кучера, сгоревшего в пожаре. Бросился выводить лошадей из конюшни и трех вывел, закутывая головы армяком, чтоб не видели пламени. А четвертый, молодой жеребец, сбив армяк, прянул обратно, потащив за собой кучера. Так и не показались больше оба из загоревшегося сруба. Гришка, малый крепкий и смышленый, выучил Сергея играть в козны, в городки, скакать на доске, кататься на салазках, метко бросать камушки, снежки и проводил с барчонком целые дни. А на масленой к матушке приехала родственница из-под Пскова, говорливая старуха, великая мастерица гадать, солить впрок и льстить. Она со слезой жалела молодую вдову, сулила, что еще найдет свое счастье, расхваливала красоту Осипа, причитывала над его сиротством, а на Сергея не взглянула и разу. Когда же на четвертой неделе собралась уезжать, то огласилось, что матушка подарила ей Гришку и велела собрать его в дорогу.