Берил Бейнбридж - Мастер Джорджи Страница 2

Мастер Джорджи взял меня с собой, чтоб ему не дергаться из-за того, что творится дома, и спокой­но проводить время. Подберется хорошая компа­ния, захочется вместе поужинать — и меня можно послать поглядеть, в каком состоянии мать. Если доктор Поттер ее накормил порошками или мис­тер Харди вернулся, мне незачем возвращаться. Ес­ли же тоска у нее продолжается, я пулей слетаю за ним.

На бульваре, под летними ветками, няни колыха­ли в колясках детишек Совсем недавно лило, и дев­чонки визжали, когда налетал ветер и ссыпал им за шиворот брызги. Хозяин Панча и Джуди расставлял свой театр у каретной стоянки. Мальчишка-еврейчик, нанятый для зазывания публики, уже мял свой аккордеон.

В жизни ну никогда никто из моих знакомых не видывал того человека, который оживлял мистера Панча. Кто говорил — он карлик, а кто — будто он трехметрового роста. Он расставлял свою ширму возле двери фургона и подныривал под нее сзади: так сохранялась тайна. А вдобавок, когда наступало время еврейчику нас обходить с шапкой, мы живо смывались. Песик Тоби был настоящий; и если кто сунется под ширму, он того кусал за ноги.

Я задержалась — ждала, пока откроется полоса­тый занавес. Больше всего я обожала то место, когда Джуди уходит снимать с веревки белье, а мистер Панч принимается колотить ребеночка, чтоб пере­стал орать, — и дети кричат и хохочут, те особенно, кого регулярно дерут.

Мастер Джорджи ушел вперед, но я не беспокои­лась. Знала, что увижу его в гостинице «Вашингтон», где его ждал друг, Уильям Риммер, товарищ по меди­цинскому институту.

Занавес как раз пошел на сторону, показал мисте­ра Панча, который нагнулся над люлькой и раскачи­вал вопящую детку туда-сюда, и тут произошел не­счастный случай. Толпа зашипела, отхлынула, сверху посыпались брызги — ширма качнулась, прочесала нижние ветки и рухнула. Мистер Панч вывалился и смирно лежал в луже. Песик Тоби прыгал и рычал, прыгал и заливался.

Все случилось вмиг, мы и ахнуть не успели. А по­том — о, чудо из чудес! — хозяин Панча и Джуди воз­ник перед нами, он с трудом поднимался на ноги, махал руками, отбивался от складок полосатого за­навеса. Он лил потоки ругательств, но выходило смешно и не страшно, потому что кричал он тем же своим попугайским голосом. И нос изгибался под мокрым цилиндром до самого подбородка.

Фургон с золотыми буквами на боку отделался царапиной, хотя его так шарахнуло, что сорвало с подпор ширму. Под шумок какой-то парень схватил аккордеон еврейчика, но тут тетка одна как даст ему зонтиком по башке, он его и бросил. Это тоже была потеха, она хлопает его и визжит: «Кто у нас гадкий мальчишка?» Ну вылитый мистер Панч, когда он на­казывает ребенка, очень у нее выходило похоже. Мы прямо чуть не лопнули со смеху, бесимся, прыгаем по лужам, а песик Тоби кусает нас за ноги.

Все скоро выяснилось и уладилось, господин, ви­новный в переполохе, раскошелился и покрыл убытки. Оказывается, ни свет ни заря из овощной те­лежки повывалилась на дорогу капуста, кое-что со­брали обратно, кое-что стибрили, а один вилок ос­тался. А конь господина проходил прежде службу в кавалерийском полку, он принял этот вилок за свер­нувшуюся кобру, встал на дыбы, прянул в сторону и боком толкнул фургон.

Животное недавно вернулось из Африки, а там эти кобры на каждом шагу. Зубов у ней нет, но как ужалит, из языка у нее выделяется яд, и это исключи­тельно вредно.

Потом господин снова взобрался на своего коня и ускакал прочь, а хозяин Панча и Джуди сложил свою покалеченную ширму в фургон и на сегодня закрыл представление. Он еще ругался, но уже не так громко.

Я еще не добежала до «Вашингтона», как стало на­крапывать. Я была без шали, но сырость мне нипо­чем. Зимой, бывало, ветер несется с реки, воет, а я притулюсь у двери Звездного театра и там стою. Как-то вышел один артист и сказал, что я премиленькая и почему бы, мол, мне не зайти — погреться у ка­мелька в фойе. Я не пошла, у него были размалеваны щеки, и вид потому не добрый, а злой. Да я и поняла, что он меня просто умасливает, у меня так растянут рот и глаза чересчур глубоко посажены, от этого всегда грустный вид — что уж тут такого премиленького. Еще как-то раз, в декабре, у меня совсем поси­нели ноги, и миссис О'Горман пришлось растирать их гусиным жиром, чтоб восстановилось кровооб­ращение. А мне что! Я бы с удовольствием в сосульку превратилась ради мастера Джорджи.

Летом мое любимое место были гранитные сту­пеньки на Липовой при выходе на железнодорож­ную станцию. С них я смотрела вниз по склону, и там, в квадрате сада, стояла гостиница и красные ро­зы подпрыгивали на ветру. В ясные дни под синим высоким небом скакали по горизонту Уэльские го­ры. А сейчас небо сливалось с серой рекой и низкое белое солнце, на дольки поделенное мачтами, плыло и разбрызгивало красные лепестки.

У мистера Харди в точности тот же вид висел на стене в кабинете, в рамке, нарисованный масляны­ми красками. Тут как тут были мачты, и домики сбе­гали по склону к табачной фабрике, не было только гостиницы: ее пока не построили. Картина была ужасно старинная, перешла к мистеру Харди еще от отца, а цвета всё свеженькие, как новенькие, не то что фотографии мастера Джорджи, которые одна неделя — и почернеют.

Я просидела час или больше, смотрела, как туда-сюда снуют люди, как дымки пароходов протыкают низкие тучи, и вдруг я стала свидетельницей христи­анского поступка. Возле нижней ступеньки с ребе­ночком на руках и плетеной корзиной у ног стоит женщина, и к ней подходит другая, дама, она получ­ше одета и подбирает юбки, чтобы не замочить. В корзине живая утка, шея привязана к ручке, бечевкой завязан клюв. Женщина откинула шаль, видно, пока­зать прикорнувшего у груди малыша. И тут какой-то мальчишка подкрадывается из толпы, хвать корзи­ну — и был таков. Женщина ничего не замечает, вор­кует себе над ребеночком. Так проходит несколько секунд, и тут другой мальчик подходит и кладет к ее ногам ту самую корзину. И ни слова не говорит. Рас­прямляется и видит, что я на него уставилась. Года на три старше меня, темный, не то от грязи, не то от природы, и на верхней губе какая-то пакость, по-моему, это эпителиома. Я замечала такие вещи, мастер Джорджи давал мне свои медицинские книжки чи­тать, хотя я их еще не совсем хорошо понимала.

Тут из гостиницы вышел Уильям Риммер. Я дож­далась, пока появится мастер Джорджи, а потом ду­нула вниз по ступенькам и спряталась за дверь мага­зина. Мастера Джорджи раздражало, когда я пута­юсь под ногами. Слов я разобрать не могла, но Уильям Риммер сперва убежал на несколько шагов вперед, потом вернулся, все время он дергался, и я поняла, что они не то что беседуют, а скорей ссо­рятся. Обычно они рассуждали про трупы, про кро­веносные сосуды, я и подумала сперва, что это у них противоречия на медицинской почве. Но у мастера Джорджи вид был почему-то как у побитой соба­ки — совсем на него не похоже, — и вдруг я почуяла беду. Рассудила, что они увлеклись, ничего вокруг не замечают, подкралась поближе и спряталась за ро­зами. Еще лило, и со шляпы мастера Джорджи стека­ла вода.

Уильям Риммер говорит:

— Я не желаю слушать твоих оправданий.

Мастер Джорджи говорит:

— Но мне не в чем оправдываться.

Говорит спокойно, он всегда так говорил. Он счи­тал, что, если хочешь, чтобы к твоему суждению при­слушивались, всегда надо его высказывать холодно и бесстрастно.

— Ты не можешь отрицать, что был не на высо­те, — сказал Уильям Риммер. — Черт возьми, Джордж, ты же знаешь мои чувства.

— Не постигаю, в чем моя вина, учитывая обстоя­тельства дела. Ты сам слышал, что сказала миссис Прескотт... Что тут прикажешь?.. Отказаться в твою пользу?

— Будь я на твоем месте, я так бы и сделал...

— Вот как? Рискуя прослыть невежей?

— Так друзья не поступают, — крикнул Уильям Риммер и снова шагнул вперед, но на сей раз он не вернулся, он совсем ушел, не оглядываясь.

Мастер Джорджи постоял, хотел было его до­гнать. Но через несколько шагов передумал и чуть не побежал через площадь. Даже головы не повернул, проверить, бегу ли я за ним.

Я никак не могла взять в толк, из-за чего у них вы­шла ссора. Миссис Прескотт была богачка, она жила на широкую ногу за Земляничными полями. У нее были три дочери, две, говорили, уродины, а третья красавица. Я слыхала, какие мистер Харди отпускал замечания насчет ее внешности, а уж он разбирался в таких вещах. За неделю до того миссис Прескотт давала вечер с танцами, и мастер Джорджи был при­глашен. Уильям Риммер, выходит, тоже. Но что тако­го сказала миссис Прескотт, и что такого сделал ма­стер Джорджи, и за что Уильям Риммер его ругал, было покрыто мраком неизвестности.

Я никак не могла отвязаться от своих мыслей, они все вертелись, вертелись у меня в голове, пока я бежала за мастером Джорджи по Прибрежной. И как посмел этот Уильям Риммер его ругать! Небось ког­да заразил себе палец — резал печенки в прозектор­ской, — два дня лежал потом на краю погибели, ме­тался в горячке, мастер Джорджи одну ночь совсем не отходил от его постели. А когда пришел домой и рассказывал миссис Харди о мученьях друга, в гла­зах у него стояли слезы. Сердце у меня переворачи­валось от такой черной неблагодарности.