Макс Галло - Нерон. Царство антихриста Страница 2

Итак, Калигула надел перстень Тиберия себе на палец. А я остался на службе во дворце, которая состояла в том, чтобы доводить до сведения сенаторов намерения императора и оповещать его советников о настроениях в сенате. Я был наблюдателем, который следит за передвижением армий на поле битвы. Я просто собирал сведения.

Мне хватило нескольких дней, чтобы убедиться в свирепости нрава Калигулы: считая слишком накладным покупать мясо, чтобы кормить хищников, предназначенных для зрелищ, он решил скармливать им заключенных, лично посещал темницы и указывал, кто станет ближайшей жертвой. Иногда небрежным движением руки он давал понять, что подобная смерть постигнет всех.

Я знал, что Тиберий был склонен к излишествам и разврату, любил возбуждавшие его игры с маленькими детьми в бассейне. А когда живые игрушки ему надоедали, приказывал казнить или оскопить «маленьких рыбок» — так он их называл. Могу также напомнить об оргиях, сопровождавшихся жестоким насилием, которым Тиберий предавался на Капри. Я неоднократно ездил к нему на остров, чтобы рассказать о происходящем в Риме, и каждый раз боялся попасть под горячую руку, стать жертвой вспышки гнева или какой-нибудь блажи. Я видел, как Тиберий изодрал лицо одному рыбаку той самой рыбой, которую этот несчастный имел неосторожность ему предложить. Император заподозрил, что рыбак промышлял у берегов острова, а это было строго запрещено.

Мне часто казалось, что безудержный разврат Тиберия, склонность к которому передалась и Калигуле, вызван опьянением от безраздельной власти, которой они обладали. Положить этому конец могла только смерть. Мне рассказывали, что Калигула советовал палачам продлевать мучения жертв. «Бей так, чтобы он думал, что умирает», — учил император, повторяя свое любимое изречение: «Пусть меня ненавидят, лишь бы боялись!»

И вот этот человек меня окликнул:

— Кто ты такой?

Этот вопрос, да еще заданный в подобном тоне, вполне мог означать смертельный приговор. Я был скромен, как подобает отпрыску благородной семьи, не имеющей особых притязаний. Основателем нашего рода был легат, никогда не вставший на чью-либо сторону в гражданских войнах, а его потомки верно служили императорам — Цезарю, Августу, Тиберию. «А теперь тебе, божественный Калигула».

— Серений, — повторил император, — потомок рода Салинаторов, основанного Гаем Фуском Салинатором, легатом при Крассе.

Он взял меня за локоть и увлек в одну из комнат.

— Сегодня вечером ты отправишься в Анций, — сказал он. — Моя сестра Агриппина должна родить этой ночью.

Он смотрел на меня молча и таким пронизывающим взглядом, что я опустил глаза.

Мне рассказывали, что его сестры были ему также и супругами. То, что было непозволительно для простых граждан, позволяли себе богоподобные императоры.

— Она спуталась с Домицием Агенобарбом. — Калигула наклонился ко мне и покачал головой. — Достойно ли это женщины, ведущей род от Цезаря и Августа? Я полагал, что она выше ценит свое происхождение. Какой-то Домиций Агенобарб и Агриппина, моя сестра!

Я старался не встречаться с ним глазами и выбросил из головы всякие мысли, чтобы император не смог их прочесть. Но вряд ли мне удалось скрыть охватившее меня изумление, ведь род Агенобарбов — Меднобородых — был знаменитым и могущественным. Агенобарбы служили легатами и цензорами, состояли в родстве с Брутом и Кассием, соперниками Цезаря, но во время гражданской войны перешли на сторону Августа, который сделал одного из них управляющим своими имениями. Рассказывали, что кто-то из предков Меднобородых имел рыжую бороду, железные челюсти и каменное сердце. И правда: члены рода, подобно сильным мира сего, являли образцы такой свирепости, что Август был вынужден осудить их поведение особым декретом. Но они не оставили своих диких привычек: один, развлечения ради, задавил ребенка на Аппиевой дороге, другой выбил глаз всаднику, осмелившемуся бросить ему упрек, третий истреблял вольноотпущенных за отказ пить столько, сколько им приказывали. И с этими людьми Агриппина решила породниться.

Тем не менее эта семья была близка к верховной власти, и высказанное Калигулой пренебрежение меня удивило. Если, конечно, он не пытался меня подловить.

Заложив руки за спину, император кружил вокруг, не отводя от меня глаз и что-то нашептывая.

— Езжай в Анций, — повторил он. — Ты поспеешь туда к завтрашнему утру.

Он поднял голову и закрыл глаза.

— Ты вдохнешь соленого морского воздуха, увидишь триремы[6] в порту. Я тебе завидую, Серений. — Он снова опустил голову. — Я хочу знать, похож ли ребенок на меня.

И опять встряхнул головой.

— Почему я должен верить Агриппине?

Улыбнулся, закусил губу и внезапно заговорил совершенно другим тоном — резким и решительным.

— Мы с Агриппиной одной крови. И если она решила выйти замуж за этого Агенобарба, то плохо верится, что причиной тому любовь. Она использует этого увальня: ей надо, чтобы он ее обрюхатил, как бык священную корову. А ты уверяешь, что мне нечего опасаться. — Он положил мне на плечо тяжелую руку.

— Серений… — произнес он и тут же осекся, подозрительно поглядев на меня. — Императора всюду подстерегают опасности, и те, кто мне служит, в любую минуту могут меня предать, зарезать или отравить.

Калигула следил за мной, полузакрыв глаза.

— Вот и ты, Серений. Разве я знаю, о чем ты думаешь? Ты служил Тиберию. Может быть, ты хочешь отомстить за него и веришь, что его убил я? — Он пожал плечами. — Отправляйся в Анций и обнюхай ребенка. Послушай, что о нем говорят. Помни: если боишься укуса змеи, раздави ее яйцо.

Калигула резко оттолкнул меня.

— Ступай, ступай, — заключил он.

Я покинул Рим до наступления ночи.

Я подошел к ложу, где лежал младенец.

Его шея была испещрена темными пятнышками, похожими на следы когтей или пальцев. Кожа на руках и на теле носила фиолетовый оттенок и тоже была пятнистой. Ребенок лежал неподвижно. На него падал свет двух масляных ламп, стоящих по обе стороны кроватки. Остальная часть комнаты была погружена в полумрак, и теснившиеся там люди старались не попасть в квадрат света, чтобы не быть узнанными или замеченными возле новорожденного.

Близко подошел только я да два телохранителя, сопровождавшие меня от самого Рима. Несколько мгновений я не отрывал глаз от ребенка, лежавшего все так же неподвижно, с закрытыми глазами. Меня охватила дрожь. Было ощущение, что боги еще не решили, поселить ли искру жизни в это тельце, которое пока пребывало по ту сторону роковой черты. Попятившись, я смешался с неразличимой толпой. Рядом кто-то прошептал, что ребенок вышел ножками вперед, а это дурное предзнаменование. В ответ было сказано, что это сын Агриппины, а такой способ появления на свет называется «агриппа». Это означает, что ребенок пытался убежать от матери, а мать стремилась удержать его и, может быть, даже задушить.

— Взгляните на эти пятна на коже, — добавил кто-то. — Похоже на змеиные укусы.

Я вспомнил слова Калигулы о змеином яйце, которое следовало раздавить, как вдруг комната ярко осветилась. Вошедшие рабы расставили повсюду лампы, и лица присутствовавших потеряли анонимность.

Я узнал Домиция Агенобарба, отца ребенка. Он стоял в первом ряду, скрестив руки на круглом животе. Вызывающе поглядывая вокруг, на его плечо опиралась женщина с худым лицом и зачесанными наверх волосами. Это была Лепида, сестра Домиция, с которым, по слухам, она состояла в непозволительной связи, подобно Калигуле и Агриппине. Говорили даже, что эти кровосмесительные союзы и сблизили Агриппину с Домицием. Кто знает, может, две противоестественные пары соединились, чтобы удвоить свои пороки? И не был ли ребенок сыном Калигулы, своего дяди?

Внезапно громкий голос потребовал тишины, какой-то человек подошел к кроватке и положил руку на голову младенца. Это был Бальбил, астролог, прорицатель, самый знаменитый жрец Рима. Одет он был в просторную тогу, его шею украшало золотое колье с янтарем, которое доходило до середины груди.

— Дитя родилось от Солнца, — провозгласил жрец. — Я видел, как лучи светила коснулись его, прежде чем осветить землю. Это счастливый знак. Ребенку покровительствует Аполлон, он передал ему свое могущество и способности. Сегодня, пятнадцатого декабря, сын бога Солнца появился на свет в том же доме, где родился император Калигула.

Последние слова прорицателя потонули в шуме: раздвигая толпу, в комнату вошли рабы с носилками, на которых возлежала Агриппина, опершись на подушки. Ее кудрявые волосы обрамляли лицо, разрисованное белой и красной красками. Она указала на ребенка, и одна из женщин подошла к ложу, схватила младенца за запястья и подняла. Подвешенное тельце напоминало освежеванную тушку животного, которую приготовили, чтобы запечь на углях. Ткань, покрывавшая нижнюю часть тела, соскользнула, обнажив член и мошонку. На этом чахлом, не считая круглой головы, тельце они производили впечатление огромных, красновато-коричневых морщинистых протуберанцев.