Джек Коуп - Прекрасный дом Страница 2

Но зулусский ассагай сорвал планы бонапартистов и заметно изменил политику многих европейских кабинетов, ориентировавшихся на возможность восстановления империи во Франции.

В Англии трагедия Изандлваны вызвала бурю негодования против правительства как со стороны шовинистов, считавших, что поражение в войне с «какими-то африканцами» запятнало престиж «величайшей из империй» так и со стороны людей, считавших позором сам факт английской агрессии. В числе последних оказался и Джон Коленсо, британский епископ Натала.

Зулусская война стала одной из главных причин поражения консерваторов ка парламентских выборах 1880 года, падения правительства Дизраэли (лорда Биконсфильда) и создания кабинета Гладстона.

Но даже Дизраэли, один из главных виновников этой войны, не мог скрыть своего восхищения. Ему принадлежат слова: «Что за восхитительный народ — он убивает наших генералов, обращает наших епископов в свою веру и пишет — «Конец» — на истории французской династии!»

В Ирландии, где недовольство английским господством выражалось в то время очень бурно, устраивались многотысячные митинги солидарности с зулусами — в них видели союзника по борьбе против общего врага.

Русская газета «Голос» писала об одном из сражений: «Зулусы дрались с ожесточенной храбростью, подступая к бойницам и схватывая ружейные дула». В тогдашней России внимание к этой войне было настолько велико, что Салтыков-Щедрин в «Современной идиллии» отправил своего бродячего полководца Редедю в страну Зулусию к их правителю Сетевайо (так называли в те времена Кетчвайо). Именно тогда слово «зулус» вошло в обиход русского языка, и Чехов в письмах обращался к своему старшему брату Александру: «Мой брат зулус».

В конечном счете, привезя в Натал двадцатитысячное войско — неслыханная цифра для колониальной войны, — Англия все-таки победила.

Но разве мог зулусский народ, имевший столь славное прошлое, забыть о нем, перестать верить в свои силы? Многим участникам битвы при Изандлване исполнилось в 1906 году лишь сорок пять — пятьдесят лет, и они прекрасно помнили, как англичане со всеми своими ружьями и пушками не выдержали их атаки.

Почему же не поверить в возможность повторения этого успеха? Тем более что сын Кетчвайо, Младенец, через своих гонцов заверил в поддержке. Дух Кетчвайо, на могилу которого Бамбата привел своих воинов, казалось, витал над их рядами.

Уже во времена Чаки воинская доблесть зулусов вызывала изумление очевидцев. Потеря оружия на поле боя наказывалась смертью. Воины никогда не просили пощады. Раненые, они приподнимались на локте и молча подставляли грудь под удар вражеского копья. Так было и при Дингаане — преемнике Чаки и дяде Кетчвайо.

Постоянные военные тренировки сказались на их внешнем облике. Энгельс приводил свидетельства европейского художника о том, что у зулуса на теле виден каждый мускул; что зулус может за сутки пройти сто километров; что он выносливее, чем лошадь.

Слава времен Чаки и Дингаана тоже не обратилась в холодный пепел истории. Героям «Прекрасного дома» о ней рассказывали при свете вечерних костров живые свидетели — такие, как девяностошестилетний Сигананда, включенный Коупом в число действующих лиц романа. Сигананда — историческое лицо. В юности он был у Чаки чем-то вроде пажа, а в старости очень любил рассказывать о тех славных временах.

Боевая слава зулусского народа распространилась и на более поздние времена. Например, во время второй мировой войны, в критические дни января 1942 года, когда «Африканский корпус» Роммеля теснил англичан к Александрии и Каиру, газета «Нью-Йорк геральд трибюн» решила призвать в спасители зулусов. В статье под заголовком «Громадный резерв для союзников в Африке» говорилось: «Величайший боевой народ Африки — знаменитые южноафриканские зулусы — еще не использовался ни в первой мировой войне, ни в нынешней», — и сообщалось о планах мобилизации сорока тысяч зулусов.

Джек Коуп вырос в Натале, в тех местах, где за семь лет до его рождения сражались воины Бамбаты. Он прекрасно знал язык, обычаи и историю этого народа. И Коуп не впадал в грех, типичный для многих авторов, которые считают, что психология обитателей «Черного материка» определяется исключительно цветом их кожи. Книги таких авторов, создающие впечатление о существовании извечного и однородного «африканского общества», принесли немало вреда.

Герои Коупа — это не смонтированные по единой сумме признаков «туземцы». Это люди, живущие по-дедовски, родами и племенами, — рядовые общинники, вожди, знахари, батраки, слуги, рабочие, проповедники христианских сект. О достоверности характеров и взаимоотношений героев Коупа можно судить, сопоставляя роман с воспоминаниями российских добровольцев времен англо-бурской войны. Образа жизни зулусов и тем более их языка никто из русских не знал. Но тем не менее эти свидетельства любопытны.

Сестра милосердия Софья Изъединова писала. «Аристократами между кафрами… они (буры. — А. Д.) признают зулу, отличающихся и более правильными чертами лица — прямым носом с горбом, правильно развитым лбом. Храбрость зулу не подлежит сомнению, но она не представляет отличительной черты, так как не менее храбры, например, басуты или матабели. Но они одни, по мнению буров, знающих психологию различных племен, обладают чувством чести. Бур тщательно избегает ударить зулу, тогда как с другими кафрами в случае нужды, не стесняясь, применяет этот способ внушения, «ибо», говорит он, «бечуан или базут забывает удар за лакомством или другим подарком, телесное же наказание ему полезно; зулу совсем иное дело — его надо брать за самолюбие; ударивший же зулу бывает убит». Буры признают полную надежность слова зулу в частных делах; зулу, по их мнению, можно доверить золотые горы — раз он дал слово их хранить, они будут целы».

Коуп разрушает и широко бытующие представления об англичанах в Южной Африке. Наряду с хладнокровными убийцами, такими, как Атер Хемп и полковник Эльтон, в книге есть и влюбленная в зулусский народ мисс Брокенша, и Маргарет О’Нейл, и кузнец Олдхэм — люди, которым расизм чужд. И, наконец, главный герой романа — сам Том Эрскин, который идет на разрыв с любимой женщиной, с материальным благополучием и уходит, в сущности, в никуда, потому что не может мириться с ролью соучастника нескончаемого ряда преступлений.

Буры у Коупа тоже разные, отличные от трафарета, который бытует с незапамятных времен. Нет в книге «идеального» бура, до сих пор появляющегося на страницах школьных учебников; этакий бородатый мужчина, в широкополой шляпе, перепоясанный патронташами, с длинноствольным ружьем в руке.

Есть угрюмый, скупой, упрямый, вспыльчивый, нетерпимый, но вместе с тем мужественный и по-своему благородный Стоффель де Вет по прозвищу «Черный», в чьем сердце никогда не угасает злоба к англичанам, «Изможденный вид, бедная одежда, самодельные башмаки, много раз чиненные седло и уздечка и при этом прекрасная осанка, гордый взгляд и насупленный брови — человек не согнутый и не сломленный бесчисленными несправедливостями и обидами».

Но зулусов он удостаивает лишь кличкой «кафр» (слово арабского происхождения и означает «язычник», «неверный»). Когда зулус Коломб Пела заговорил с ним на хорошем английском языке, Стоффель произнес в недоумении и ярости: «Я так удивился, будто это моя лошадь заговорила… Чем скорее такого кафра прикончат, тем лучше. До чего мы дожили!»

Есть старая Оума и юная Линда, которые, каждая по-своему, нарушают в представлении читателя давно сложившийся стандарт.

В истории человечества, должно быть, существует немного народов, которых бы идеализировали в такой степени, как буров. Этот маленький народ привлекал симпатии чуть ли не со времен далекого 1652 года, когда сотня голландцев основала для Ост-Индской компании колонию на юге Африки. Большинство из них были полунищими бродягами — гезами, чьи деды вместе с Тилем Уленшпигелем освобождали Фландрию от испанцев герцога Альбы.

Колонисты обосновались на полпути между Европой и сказочно богатым Востоком, там, где сталкивались и кипели воды двух океанов. Мореплаватели по справедливости называли это место мысом Бурь, а потом в суеверном страхе переименовали его б мыс Доброй Надежды. И самые прожженные шкиперы крестились, добравшись сквозь здешние штормы до благословенной колонии, «морской таверны», где можно было отдохнуть, пополнить запасы пищи и пресной воды, спокойно пососать трубку и потолковать с неторопливыми бурами — так стали называть себя поселенцы (слово это по-голландски означает «крестьянин»).

В конце XVII столетия ряды буров пополнились французскими гугенотами, которые в страхе перед новой Варфоломеевской ночью бежали из Ла-Рошели и других городов и селений после того, как Людовик XIV отменил эдикт своего деда Генриха IV о веротерпимости.