Уильям Эйнсворт - Уот Тайлер Страница 2

Джек Соломинка и его шайка не замедлили сделаться предметом ужаса для всех путешественников в Кенте. Многочисленные паломники, отправлявшиеся на поклонение мощам св. Фомы Бекета в Кентербери, из опасения быть ограбленными вынуждены были брать с собой сильную охрану.

Атаман разбойников подражал другому знаменитому опальному, Робину Гуду: грабя без зазрения совести богатых, он очень щедро оделял бедняков. Вот почему у него не переводились шпионы, которые уведомляли его о приближении каравана путешественников или предупреждали об опасности. И хотя его местопребывание было хорошо известно, судебным властям никогда не удавалось настичь его и задержать.

Таким образом, Джек Соломинка уже лет семь был хозяином дороги между Блэкхитом[5] и Кентербери, где заставлял каждого путника, которого мог задержать, уплачивать дань.

При первом возникновении мятежа, как только Джек Соломинка узнал о готовящемся восстании кентских крестьян, он немедленно отправил надежного гонца к Уоту Тайлеру, предлагая себя в члены Союза и обязуясь предоставить также своих товарищей.

Предложение было охотно принято, и вскоре состоялась тайная встреча между кузнецом и Беглым, которые сразу понравились друг другу.

Между ними было много общего. Оба они ненавидели знать в сгорали одинаковым желанием отомстить за притеснения крепостных. Оба хотели уничтожить сословные различия и учинить раздел имущества между народом. Со стороны Гибальда Модюи это было очень странно, ведь он хотя и был отверженный, но принадлежал к знатной семье.

Перед расставанием оба заговорщика вынули мечи, накололи себе левую руку и, когда кровь заструилась из ран, поклялись друг другу в вечной верности.

Гибальд Модюи, или Джек Соломинка, как мы будем называть его впредь, был лет на десять моложе дородного кузнеца. Высокий, правильно сложенный, сухощавый, жилистый малый, он был удивительно подвижен — он мог угнаться за лошадью, пущенной полный галопом. Не раз он был обязан своим спасением этой замечательной быстроте своих ног.

Джека Соломинку никоим образом нельзя было назвать безобразным, но его наружность производила мрачное впечатление. Цвет лица у него был до крайности смуглый, просто казалось, будто его кожа окрашена соком грецкого ореха.

Как бы то ни было, но его темное лицо, озаренное парой глаз, сверкающих неистовым пламенем, способно было наводить ужас. Его черные, как вороново крыло, кудри спускались в беспорядке, а всклокоченная борода такого же цвета закрывала подбородок.

Смелый разбойник ездил на сильном черном коне, отнятом у сэра де Гоммеджина в то время, когда этот барон отправился посетить молодого короля в Шенском дворце. У всех его людей были также отличные кони, им ничего не стоило раздобыть их себе. К тому же все они были прекрасно вооружены: у одних были арбалеты, у других — длинные луки.

Предводитель шайки носил куртку из кендальской ткани и рожок, висевший через плечо на зеленой перевязи. На голове у него была маленькая шапочка с пером цапли. Длинные, выше колен, сапоги из мягкой кожи, плотно облегавшие ногу, дополняли его живописный наряд. Он был вооружен мечом с широким лезвием и кинжалом; а у его седла висела небольшая боевая секира.

На толстой цепочке под курткой он носил на шее серебряный медальончик, заключавший в себе одну только соломинку из темницы св. Петра в Риме. От этой соломинки, которую он благоговейно хранил, веруя, что только она одна спасла его от насильственной смерти, Беглый заимствовал свое прозвище.

Когда Джон Бол был арестован архиепископом кентерберийским, Джек Соломинка нашел средство сообщаться с заключенным и даже пытался освободить его. Но монах попросил его не беспокоиться о нем: дело его, мол, сделано, и в свое время, когда вспыхнет общий мятеж, его успеют освободить.

Действительно, уже было ясно, что откладывать вспышку невозможно — брожение среди народа усиливалось вследствие новой, особенно тягостной меры.

Во всем королевстве был введен небывалый подушный налог в три грота с каждого лица, как мужского, так и женского пола, в возрасте старше пятнадцати лет. А так как предвиделось, что сбор этого налога не обойдется без больших затруднений, то он был сдан на откуп богатой компании ломбардских купцов[6], проживавших в лондонском Сити.

Как и следовало ожидать, эти купцы употребляли самые крутые меры. Они нанимали наиболее безжалостных сборщиков податей, каких только могли найти, поручая им следить, чтобы никто из подлежащих налогу не мог от него уклониться. Сборщики с усердием принялись за дело. Среди народа повсюду усиливался ропот.

Уот Тайлер с затаенной радостью прислушивался к этим жалобам: чем больше возрастало озлобление народа, тем ему было выгоднее.

До сих пор в деревню Дартфорд еще не заглядывал ни один сборщик, но и ее черед скоро должен был наступить, и тогда следовало ожидать смут.

Глава II

ЭДИТА

В это время дочери кузнеца, Эдите, шел пятнадцатый год. Хотя она не достигла еще полного развития, но уже обещала быть замечательной красавицей. У нее были тонкие, словно выточенные черты лица; ее ясные голубые глаза были обрамлены темными дугами будто выведенных бровей, а волнистые волосы отливали светлым оттенком.

Она не походила, ни наружностью, ни манерами на деревенскую девушку. В ее лице не было также ни малейшего сходства ни с отцом, ни с матерью. Впрочем, нет ничего удивительного в том, что она казалась выше своего общественного положения: нужно заметить, что она была с особенной заботливостью воспитана настоятельницей монастыря свв. Марии и Маргариты, принимавшей в ней горячее участие.

Наставления и беседы доброй настоятельницы имели сильное влияние на дочь кузнеца; деревенские обитатели предсказывали, что Эдита в конце концов уйдет в монастырь.

Госпожа Тайлер была тремя или четырьмя годами моложе мужа и сохранила еще довольно привлекательную наружность. Она отличалась довольно-таки сильной наклонностью к болтливости с соседками. Уот Тайлер так мало полагался на ее сдержанность, что оставлял ее в полном неведении о том заговоре, в котором был замешан.

Утром в Духов день в вышеупомянутом году (кстати сказать, то было чудное утро) из ворот монастыря вышла молодая девушка и по тенистой тропинке направилась к деревне.

Ее походка была легка, как у лани. Время от времени Эдита останавливалась, прислушиваясь к щебетанию птичек, и улыбка счастья озаряла ее прелестное личико.

В это прекрасное утро ничто кругом не могло сравниться по красоте с этой молодой девушкой — как казалось приглядывавшимся к ней старичкам, это было чистое утешение для взоров.

Ее скромный наряд чрезвычайно шел к ней. На Эдите был чепчик с вуалькой. Ее пунцовая юбочка из сендаля[7] была не настолько длинна, чтобы скрывать ее маленькие зашнурованные сапожки. С пояса, охватывавшего ее стройный стан, спускались четки из красных бус. У нее была еще сумочка или шелковый кошелек, подаренный ей настоятельницей Изабеллой. В руках она держала молитвенник.

Но мере того, как она шла, ей попадались навстречу деревенские девушки, по большей части на несколько лет старше ее; ни одна из них и вполовину не была так красива, как она. Все они дружески приветствовали ее, а некоторые останавливались, чтобы перекинуться с ней несколькими словами.

— С добрым утром, милая Эдита! — воскликнула одна из них, хорошенькая девятнадцатилетняя девушка с алыми, как спелые черешни, губами и с черными, как ягоды терновника, глазками, несшая ведро молока в монастырь. — Надеюсь, ты придешь сегодня на игры? Все деревенские парни соберутся на лужайку. Теперь они убирают венками и цветами Майскую Березку[8]. Вчера вечером из Рочестера пришли несколько менестрелей, которые остановились в гостинице «Тельца». Будут ряженые; будут плясать. И, уж конечно, в пряниках и майском эле не будет недостатка.

Так говорила молочница Марджори, у которой было множество поклонников. Она закатилась хохотом, показывая свои белые зубки.

Но Эдита ответила важно:

— Леди-настоятельница позволила мне посмотреть на игры, и я пойду на лужайку с моей матерью. Но не думаю принимать в них участие.

— О, ты передумаешь, как только услышишь веселые звуки тамбурина и свирели! — снова расхохоталась Марджори.

— Едва ли, — ответила Эдита. — Я уверена, что леди-настоятельница не одобрит моего участия в плясках.

— Но ведь она не наложит на тебя за это слишком строгого наказания! — продолжала Марджори. — К тому же, если ты взаправду собираешься уйти в монастырь, даже советую тебе повеселиться напоследок.

— Я не намерена поступать в монастырь, — возразила Эдита. — Но мне не хотелось бы навлекать чем-либо неудовольствие леди Изабеллы.