З. Фазин - За великое дело любви Страница 2

В деревне он в этот раз с особенной силой ощутил, как затоптаны люди нуждой и ни о чем, кроме куска хлеба, не думают, и еще больнее было видеть, как разобщены здесь люди: каждый затерян в своем мирке повседневных забот — это ли достойно человека на земле?..

Не прожив дома и двух недель, Яша снова подался в Петербург, сюда его влекло все усиливающееся чувство сопричастности к чему-то большому, такому, ради чего только и стоит жить. Что-то поистине захватывающее было в том, чем начинала жить подпольная Россия.

И разумеется, когда вчера Яше под секретом сказали: утром завтра его ждет новое поручение, он, узнав, в чем оно будет состоять, без долгих раздумий согласился.

Да, не одни лишь разговоры, услышанные Яшей в эту ночь и до нее, наталкивали его на мысль о силе человека и силе времени: к ней, мысли этой, вела Яшу и его собственная жизнь.

И вот, лежа и прислушиваясь к спорам за стенкой, Яша в эту ночь совершил открытие, которое с большой точностью определяло его место в жизни.

Среди спорящих за перегородкой выделялся знакомый девичий голос: низкий, грудной, чуть даже с хрипотцой, он казался Яше, однако, трогательно-нежным. И толкнули Яшу к открытию слова именно этой девушки:

— Бывает, когда надо оказаться сильнее времени! Сказал же наш поэт Некрасов: «Есть времена, есть целые века, в которые нет ничего желанней, прекраснее — тернового венка».

— Но это не совсем то, — заспорил один из мужчин. — Терновый венок — это покорство к страданиям. А не довольно ли страдать нам всем и милой Россиюшке?

Ему возразил тот же девичий голос:

— Ничто в жизни не дается без борьбы, а вы, милостивый государь, кажется, и есть тот «рыцарь на час», о котором писал Некрасов… Нет, сударь, сильнее времени, скажу я, может быть лишь одно: святая готовность идти на все, не зная страха и жалости даже к самому себе. Как Чернышевский наш! Пошел на каторгу и сидит уже который год в Сибири. Великий ум заточен!

— Хватит, хватит, господа, горячиться пока нечего. Оставим порох для завтрашнего дня.

Яша знал: завтра на площади у Казанского собора предстояла демонстрация, питерские революционеры уже давно готовили ее. Собраться решили в соборе, под видом верующих. А когда все свои подойдут, то и провести на площади возле собора демонстрацию с речами в честь Чернышевского и других поборников свободы. А повод — день зимнего Николы, ведь Чернышевского-то и зовут Николаем.

— Говорят, и рабочие будут, — слышен тот же бас за стеной.

— Должны быть, их вожаки сами вызвались.

— А вы не находите, господа: тут есть что-то новое. Русский народ — это народ-земледелец, и в сельской общине основа основ его жизни. И вдруг на авансцену начинают выступать рабочие!..

— Ну и что! Многие сейчас готовы считать — вся надежда на них. У нас растет промышленность, Петербург уже весь в кольце заводов и фабрик, и рабочих становится все больше.

— А знаете, братцы? При Петре мы по выпуску металла опережали даже Англию. А потом уж надолго и безнадежно отстали.

И, словно помогая Яше понять, почему отстали, за стенкой пошел разговор, как сильно тормозилось развитие России из-за крепостнических оков и царского самодержавия. Особенно хорошо, на взгляд Яши, говорила в защиту рабочих та девушка, голос которой ему так нравился. К сожалению, ее часто перебивали.

— Но не в рабочих же наше спасение! Конечно, чего хочется, тому веришь.

Девушка — ее звали Юлией — с горячностью возразила:

— Да, чего хочется, тому веришь. Вот мне и хочется, чтобы мы больше не отставали и чтобы нам не было стыдно за то, что произошло в Париже на Всемирной выставке лет десять назад. Знаете, чем там была представлена наша Россиюшка в числе прочего? Громадной пирамидой из лаптей, рогож, лыка, мочальных веревок, лубков и других подобных экспонатов. Нет, хватит с нас этого, хватит!

— И оттого вы пошли к рабочим?

— Да. И горжусь, что завтра мы будем с ними вместе! Впервые!

Пока Яша лежал и думал о своем, обитатели сапожной артели — молодые студенты продолжали чаевать и спорить, а было уже далеко за полночь.

Много и горячо спорили тогда на Руси — это стоило бы здесь отметить, чтобы лучше понять то время, дни юности Яши Потапова. Свободолюбие было в натуре людей, подобных этим студентам, и позже о них скажут: это было не так просто, как могло иному показаться; прочла-де молодежь одну-другую «крамольную» книжку, наслушалась призывов своих духовных вождей и пошла в народ. «То была, — скажут о них, — подлинная драма растущей души, то были муки рождения больших дум и тревожных запросов сердца».

Немало наслышался Яша споров и на фабрике своей. «Пролетариатство» — так называли рабочих заводов и фабрик — бунтовало, все настойчивей заявляло свои права. Это слово «пролетариатство» доносилось порой до Яши и сейчас из-за перегородки. Он знал — фабричных рабочих власти продолжали считать крестьянами, и в паспортах так и значилось: крестьянин.

— У нас такого сословия нет, — говорил с важностью ломкий бас за перегородкой, но временами он пускал «петуха», и девушки весело прыскали со смеху. — Да чего заливаетесь, сударыни, факт же: есть у нас дворяне, купечество, мещане, и есть оно — крестьянство наше многострадальное, а работного сословия пока еще нет!..

«А почему нет? — задается вопросом Яша. — Мы же есть!..»

В комнате, где он лежит, полутьма; в углу — заляпанный сапожный верстак, по стенам на полках чернеют чиненые сапоги, башмаки, ботфорты, туфельки; видны и валенки и даже лапти. Остро пахнет мучным клеем, который Яша умеет хорошо заваривать; умеет он и немного сапожничать, сам чинит свои сапоги, умеет и в простых часах-ходиках разбираться; немного знает толк и в переплетном деле. Может и столярничать: табуретку сколотить, полочку, шкафчик.

И сейчас Яша подумал: а что, если рабочие начинают выступать на эту, как ее, авансцену? Рабочий человек все умеет, сумеет и свободу добыть и отстоять свое. А может и вовсе мир удивить.

Прознал как-то Яша, что в памяти питерцев до сих пор хранится случай: бурей повредило однажды высоченный шпиль Петропавловской крепости. И простой рабочий-верхолаз по имени Петр Телушкин при помощи веревок смело поднялся на самую верхушку острого шпиля (одолел больше сотни аршин высоты) и починил его.

И есть у Яши своя большая мечта. Совершить такой же подвиг, он верит, что тоже сумел бы, как тот верхолаз Петр!

— Это мы. Мы — пролетариатство! — хочет крикнуть Яша спорящим там за стенкой и от азарта даже легонько постукивает себя в грудь. — Петр Телушкин да все мы, стало быть, сколько ни есть!..

В самом деле, почему его причисляют к сословию крестьян? В Киеве, когда его там допрашивал жандарм, в протокол записали: крестьянин. А какой он крестьянин? Давно не ходит за скотом, как прежде, не пашет, не сеет, как отец, — он ткач. Он рабочий! Целых четыре года простаивал у ткацкого станка по 12 часов в сутки! Он рабочий, один из многих тысяч фабричных, и спасибо большое Юлии (в артели все зовут ее еще Юлей, Юленькой), спасибо ей за добрые слова о рабочих.

Тут словно что-то подбросило Яшу.

Он вскочил; кожушок, каким укрывался, накинул на худенькие плечи. Выбрался на ощупь в кухоньку, достал спички и скоро уже сидел у зажженной свечи.

Писать он умел, хотя и коряво, и сейчас выводил буквы на четвертушке бумаги так старательно, как никогда еще прежде.

В Тверскую губернию, на почтовую станцию Старицкого уезда, в деревню Казнаково, родителям моим Потаповым.

Родные, шлю низкий поклон и привет из знатного Питера с пожеланиями всем вам добра и счастья, а мне такового уже не видать. Покуда дойдет это письмо, наверное, я уже буду неведомо где, может, и вовсе за решеткой. Не стану описывать, почему да как, но ввиду насилия и ужаса нашей жизни под тяжким царским гнетом я готов умереть за народ и прошу, в случае чего обо мне не думайте. Не держите той мысли, что коли я пострадаю, то за себя, нет, я желаю видеть Россию вольной, и коли даже погибну, то не по вздорному какому-то неразумию и не из-за кривотолков, как отец считает, а потому, что рабочий человек должен твердо стоять за всех, за весь народ, и не дрейфить ни перед чем. А я рабочий и есть.

Прощайте, дорогие. Ваш сын Яков.

Его била дрожь, но скорее от волнения, чем от холода. Клочковатые волосы цвета мочала сбились на лоб и глаза. Верхние пуговицы косоворотки он расстегнул, так легче писалось и думалось. И, выводя свои строчки, Яша улыбался. Словно бы не прощальное письмо писал, а сочинял что-то озорное: мол, знай наших.

Кто готовится противостоять ударам судьбы, может потом и скиснуть. А скрепляя письмо собственноручной подписью, Яша как бы давал твердое слово о бесповоротной готовности все выдержать.

Немного еще подумав над письмом, Яша в конце, рядом со своим именем, поставил: «Сермяга». Такое у него было прозвище в детстве; так называли его и на фабрике Торнтона, так иногда в шутку называли его и в революционной среде. Он и в Киев ездил с паролем Сермяга…