Саша Бер - Кровь первая. Арии. Они Страница 2

Потом сознание перескочило и Дануха уже на пьянке себя видела. Она вроде как опьянела даже, но странные дела творились, чем больше она пила, тем больше мёрзла…

Очухалась она в первый раз плавая в холодной реке кверху пузом, уткнувшись в прибрежные камыши головой, колыхаясь всем телом на мелководье. Озноб колотил. Последние зубы друг дружку добивали. И вдруг светлая, радостная мысль мелькнула в голове: «Хорошо, что во мне говна много, а то б утопла хуям». Но это была единственная незатуманенная мысль, а все остальные представляли из себя непонятный кошмарный мусор или мусорный кошмар. С разбега и не понять было. Как будто спишь и сны один на другой налезают, наскакивают, а какая-то сволочь тебя постоянно будит, да не добудится, и уснуть не можешь толком, потому что тормошат и проснуться не можешь, потому что эта сволочь тебя не дотормашивает. Она хотела было отмахнуться от этой дряни, что будит еле-еле, врезать ей промеж разлёта бровей, чтоб те, наконец, вообще разлетелись в разные стороны. Дёрнула рукой и… проснулась. Резануло от локтя до кисти так, что аж искры с того света увидала. Разлепила глаза, а в них всё плывёт, качается. Хорошо так укачивает, аж рвать потянуло. Поняла, что плавает и что надо бы на берег, но до дна ногами достать не может. Нужно жопу утопить, а та не тонет хоть ты тресни, хоть пополам переламывайся. И так она топила этот «спасательный шар» и сяк, куда там, не тонет это говнохранилище и всё тут. Потом, толи она сообразила, толи туловище без неё справилось, толи случайно всё получилось, но нащупала она дно не двумя ногами, как пыталась поначалу, а одной и только зацепившись за водоросли, смогла, наконец, притопить жопу и почувствовать под ногами опору. Встать не удалось, да она и не старалась. Просто перебирая ногами, цепляясь за донную траву, отталкиваясь от дна, она проталкивала своё туловище через камыш к берегу. Но как только спина выползла на песок, жопа опять запротестовала. Она застряла и Данухе, как она не старалась, вытолкать её на сушу не удалось. Ноги буксовали в речном песке, а эта хрень упёрлась и из воды вылезать отказывалась на отрез, хоть отрезай да выбрасывай. Тут Дануха поняла, что устала, притомилась. Только глаза закрыла и почувствовала тепло песка всей площадью широченной во всех местах, особенно по бокам, спины, тут же опять провалилась сознанием в темноту…

И вот она вновь на Моргосках за накрытой поляной сидит и опять девок на родник отправляет, только на этот раз пихает Сладкую, что всё жрёт без перерыва.

— Хвать жрать, жопа безразмерна, айда-ка разомнися, глянь за девкой, да смотри мяне не пяряусердствуй!

— Да ты ж мяне знашь, подруг, — обиженная на неправомерный наезд пробурчала баба с полным ртом непонятно чего-то не пережёванного.

— Да я т тябе знам, подруг, — ехидно передразнила её Дануха, — коль Сладка в лес по грябы пшла, так пяздец и зайцам, и охотничкам.

Бабы за столом пьяно загоготали. Сладкая поначалу хотела выплюнуть прямо на стол, то что жевала, но на мгновение что-то прикинула в уме и просто проглотила не жуя. Кряхтя и поминая не ласково зайцев с охотниками, сначала встала на карачки, отдышалась и рывком встала на колени. Пол дела сделано. Потянулась, поочерёдно, обеими руками, поправила мешки с грудями. Вот одна нога упёрлась в землю. Рывок со взмахом рук и вот она во всей красе. Красиво встала, легко, даже поляна не дрогнула. И пошла, разбрасывая тумбы ног в стороны и залихватски почёсывая себе по тому месту, где должна была быть шея.

Сладкая дело своё знала. Не одну зассыху на этом испытании подкосила. Как девка бежит да скачет до родника, ей было наплевать. Как и о чём она там с ним разговоры разговаривает, ей было тоже тем же концом в то же место, а вот на обратном пути с полной миской воды, девка не имела права ни на один звук, ни из какого места. Вода должна была быть принесена «тихая». Бабы, посланные большухой для присмотра, вместо того чтоб просто следить за тихостью приношения, изгалялись над девками, как последние сучки, прости Святая Троица. А под кожу залезть да насрать туда, да в придачу ей в душу харкнуть смачно, при этом всю дорогу поклёвывая мозг, это ж умела каждая баба с рождения. Самой Матерью Сырой Землёй в неё это вложено, а тут такой случай, ну ведь грех не воспользоваться. Единственный «недочёт» в этом правиле был. Всё можно, но без рукоприкладства. Сладкую этот запрет всегда выводил из себя до нервного почёсывания всех мест докуда доставала ручищами. При том не только бить, касаться девки нельзя было, да вообще, наотмашь руки подступаться ближе запрещалось. Тфу! Как это бесило Сладкую! Хотя и одним языком, да словесным нахрапом, она тоже могла ухайдакать, мало не покажется.

Вот молодуха до источника добежала, на коленках лбом оземь побилась, водички зачерпнула и тихонько засеменила обратно, стараясь воду не пролить. Сладкая вышагивала к ней не спеша. А куда торопиться? До куда дойдёт, оттуда и начнёт. Не ушла она далеко от поляны ещё и по той причине, что для представления ей был нужен зритель. Без зрителя шут[3] — рукоблудный баламут, а Сладкая таким пороком не страдала. Нет, пороков в ней было хоть отбавляй, больше чем живого веса, но только таким, точно не страдала.

— Дай сюды! — рявкнула она во всю глотку семенящей к ней молодухе, — дура рукожопа. Ты на хуя столь воды то напиздякала, мокрощелка ты зловона!

Девка от неожиданности вздрогнула, пролила немножко воды на руки, округлила глазёнки и хотела было уже рот открыть, но вовремя спохватилась, насупилась, уткнувшись взглядом в миску, и прошла мимо этой разъярённой глыбы жира.

— Стоять! — взревела та из-за спины оглушающим, истеричным воплем, — ты чё ж сучка драна, не вишь кто пред тобой речи мечет?

Молодуха опять только вздрогнула, но услышав впереди заливистый смех всего бабняка, потопталась на месте, состроила на губах злостную ухмылку и зашагала быстрее.

— Да я тябя двух дырчату пальцем порву, как колом берёзовым, — продолжала визжать Сладкая, уже не успевая за быстрым шагом молодухи, — я тябя вичконогу сиськой заябу, замучу! Как смешь ты об ближницу самой большухи мохнатку вонючу вытирать! Стоять, пиздятиныкусок, куды съёбываешь?!

И тут Сладкая не выдержала собственного таланта, и сама подключилась к общему шквалу хохота со слезами падая на четвереньки, визжа при этом и хрюкая, как свинья. У молодухи у самой чуть «хым» через нос не выскочил, и она просто чудом удержалась, чтоб не издать этого мерзкого звука. Она тут же до боли закусила губу. Боль не дала ей заразиться этим идиотским весельем и буквально бегом уже донесла миску до покатывающейся большухи. Та, как и все, на испытуемую не смотрела, а хохотала над Сладкой, которая уже сама так заливалась, что даже стоя на четвереньках, ползти была не в состоянии…

Дануха опять очнулась, но уже с улыбкой на губах, а только что звучащий в ушах заливистый, заразный бабий хохот, сам по себе перетёк в сорочье воркование, где-то совсем рядом у правого уха. Она повернула голову и всё также улыбаясь, скрипуче выдавила из себя:

— Воровайка.

Сорока встрепенулась, запрыгала по песку, закудахтала, затрещала, безостановочно меняя звуки. Она радовалась, как дитя.

Дануха, опираясь на локоть, превозмогая боль в руке, села. Опять расцвела в улыбке, вспоминая только что приснившуюся Сладкую, и стала корячиться, как и та. Сначала переворачиваясь на колени, а затем с колен на ноги. Сперва у неё ничего не получалось. Голова заболела, как кольнул кто, а после закружилась и её рвать давай. Утереться не смогла, руки не слушались, но стало как-то легче и на следующем рывке, ей удалось встать на ноги. Расставив их широко в стороны и качаясь, как поплавок на волнах, она, стиснув зубы, прорычала сама себе:

— Стоять!

Помотылявшись так какое-то время, Дануха сделала первый шаг. Затем ещё, ещё. Каждый такой шажок отзывался колющим ударом по голове. Одна единственная мысль сверлила болезненное сознание «Надо идти». Она, не думала куда идёт, зачем идёт, только знала, что надо. Прошагала вдоль бугра, на который взбиралась давеча, когда услышала сорочью тревогу, дальше, до пологого подъёма, скорее по старой привычке, чем осознано. Вскарабкалась на верх и замерла при виде баймака. Так замерев, она стояла долго. Стояла и плакала. Дануха до этого дня думала, что уже совсем разучилась это делать. Оказывается, нет. Баймака больше не было. Мёртвые, чёрные головёшки, чадили в небо белёсый дым на месте каждого жилища. Все до одной землянки были сожжены. Воровайка и та заткнулась, сидя у неё на плече, лишь время от времени вертела своей бестолковой головой, наклоняя её то вправо, то влево. Как будто не веря в то, что увидела одним глазом, и перепроверяла другим.

Наконец, вековуха глубоко вздохнула, выпрямилась и резко перестала лить слёзы.

— Чё эт я? — спросила она и повернувшись к сороке, добавила, — слышь, пархата, мяне вродя как родничок кличет. Чуяш?