В. Зарудный - Фрегат «Бальчик» Страница 2

В последнее время вошли в моду в Черноморском флоте вопросы и ответы, относящиеся до артиллерийского дела, род уроков и экзаменов для матросов. Эти экзамены составляли камень преткновения для многих. Умный, лихой матрос, который не задумался бы решиться на самое отчаянное дело, робел перед экзаминатором и с бледным лицом давал нелепые ответы; у иных губы дрожали, и это, по непростительной ошибке, некоторые относили к трусости и неспособности к военному морскому делу. Тысячи примеров доказывали неосновательность подобных заключений. Павел Степанович упрощал и облегчал подобные экзамены донельзя.

- Что за вздор-с, - говорил он офицерам: - Не учите их, как попугаев, пожалуйста, не мучьте и не пугайте их; не слова, а мысль им передавайте.

- Муха! - сказал Павел Степанович одному молодому матросу, имевшему глуповатое выражение лица, - чем разнится бомба от ядра?

Матрос дико посмотрел на адмирала, потом ворочал глазами во все стороны.

- Ты видал бомбу?

- Видал.

- Ну, зачем говорят, что она бомба, а не ядро? Матрос молчал.

- Ты знаешь, что такое булка?

- Знаю.

- И пирог знаешь что такое?

- Знаю.

- Ну вот тебе: булка - ядро, а пирог - бомба. Только в нее не сыр, а порох кладут. Ну что такое бомба?

- Ядро с порохом, - отвечал матрос.

- Дельно! Дельно! Довольно с тебя на первый раз.

Не все понимали величайшее значение подобного вмешательства адмирала в военную педагогию, и редко кто постигал всю утонченность ума, избирающего кратчайший путь к цели. Некоторые слушали подобные объяснения с двусмысленной улыбкой и приписывали счастливой простоте то направление, которое внушено высшим умом и оправдано трудовым опытом.

Нужно быть истинным патриотом для того, чтобы пренебрегать открыто выраженными насмешками и равнодушно встречать оппозицию, вызываемую чувствами, а не убеждениями. Ничто так не возбуждает зависть во всех слоях общества, как нравственный успех человека, ясно обнаруживающий полезное влияние его на других. Зависть соперничества нередко высказывалась самому Нахимову, иногда в остроумных выражениях и изящной форме. Сановник должен быть героем, чтобы рисковать утратить от сближения с толпой с трудом приобретенное почетное место в общественном мнении, потому что люди не всегда расположены смотреть благоприятными глазами на подобное уменьшение наружного блеска начальника. Рассматриваемое таким образом сближение начальника с нижними чинами далеко не так опасно, как короткие отношения его с молодыми офицерами.

Нахимов был до такой степени храбр и благороден, и так сильно было в нем развито чувство патриотизма, что он не боялся и этого последнего сближения. С благоразумною умеренностью в беседах своих с молодыми офицерами Павел Степанович постепенно воодушевлял их чувством патриотизма и бескорыстным стремлением к служебной деятельности. При этом в нем обнаруживалась ясно выраженная система, принятая им для обеспечения успеха. Без всякого сожаления к себе выставлял он свои прежние ошибки; с юношескими увлечениями обозначал влияние их на свою судьбу, вероятно, для того, чтобы обратить внимание слушателя на его собственные недостатки и без малейшего оскорбления самолюбия объяснить невыгодные стороны дурного направления.

В противоположность этому молодой офицер смело мог хвастать Павлу Степановичу своими житейскими и служебными подвигами и находил в нем теплое сочувствие.

- Нужно быть деятельным, - говорил Павел Степанович, - деятельность великое дело-с, у нее есть большие права.

Все можно отнять у человека: славу, значение в обществе; можно приписать ему дурные качества, которые служат ему побудительными двигателями, например, честолюбие, эгоизм, глупость - все, что хотите; одного невозможно отнять: благодетельных последствий деятельности, ежели она направлена на что-нибудь полезное для общества и правительства.

Павел Степанович никогда не говорил порядочному молодому человеку: будьте таким, как я, а не таким, как вы; напротив, он говорил: во мне вот что было дурно, желал бы я, чтобы у вас не было, и не показывал вида, что он знает своего собеседника насквозь, со всеми хорошими и дурными его качествами. Вот что послужило источником многих анекдотов и насмешек; оттого Нахимов и заслужил двусмысленную репутацию простого человека.

Павел Степанович видел это, и понятно, что огорчался ежедневными разочарованиями в молодых офицерах, подававших, повидимому, надежду на нечто хорошее и в то же время для красного словца распространявших о нем без всякой жалости неблагоприятные слухи, которые доставляли много удовольствия некоторым соперникам адмирала, как морского педагога. Я сам имел несчастие принадлежать к числу подобных молодых людей. Это, конечно, несчастие, потому что похвала, отдаваемая человеку после смерти, есть ничто в сравнении с огорчениями, сделанными ему при жизни его.

Несмотря на ежедневные неудачи, Павел Степанович с удивительною стойкостью продолжал держаться своей системы и был неизменен до конца жизни; вероятно, его поддерживало внутреннее сознание своего достоинства. При ясном уме он, конечно, постигал всю пользу влияния на общество и предчувствовал славу, которую он заслуживал в будущем. Странно видеть, как некоторые писатели в прозе и стихах положительно утверждают, что Нахимов по добродушию и чистоте сердца не сознавал своего значения в обществе. Ежели Павел Степанович не высказывался другим, что доказывает его скромность, то из этого не должно заключать, что он не понимал самого себя.

Впрочем, репутация Нахимова, как морского педагога, никогда не уступала его известности, как военного человека, и во время жизни своей Павел Степанович был достаточно вознагражден сочувствием бескорыстных специалистов, которые умели понять и оценить его поразительное и оригинальное влияние на морское сословие наше. Но совершенства нет в природе. Если бы Павел Степанович был более воздержан в деятельности, имел бы умеренный темперамент и более обширное поле действия, то он удивил бы весь свет результатами морского воспитания; совершил бы переворот изменением направления умов у всех молодых морских офицеров и сделал бы это без прибавки даже и одного вертка к масштабу своего образования…

Лопнувший бизань-шкот

Сменившись с вахты в 4 часа утра, я был в странном расположении духа, почти в одно время сердился и смеялся; но, несмотря на то, разделся, лег в койку и в ту же минуту заснул; через час вестовой с таким же трудом, как и в полночь, будил меня и вразумлял, что свистали всех наверх: парус ставить. В это время я был вполне убежден, что вестовой - первый враг мой в мире; все злое, неправедное и ненавистное сосредотачивалось моим сонным воображением в лице бедного вестового. Я бранил его, стращал, умолял, чтобы он оставил меня в покое, старался ударить его кулаком; но вестовой, специалист в таких занятиях, действовал по привычке, осторожно, но настойчиво и хладнокровно; это неизменное хладнокровие возбуждало во мне бездну ненависти, но не могло разбудить меня.

Вдруг раздался голос Александра Александровича: «По марсам!»

- Мухи! - крикнул Павел Степанович.

В одно мгновение я был на ногах, с помощью вестового в несколько секунд оделся и, не застегивая сюртука, стремглав побежал наверх. Павел Степанович, кажется, хотел что-то сказать мне, назвал даже мое имя, но я не слушал его и бегом полетел по выбленкам во владения Набардюка и Коробкова.

Когда я бежал по вантам, то взглянул нечаянно вниз, и мне показалось, что Павел Степанович отвернулся в сторону и смеялся, а все офицеры на юте и шканцах хохотали без зазрения совести; один Александр Александрович был серьезен.

Сойдя зачем-то с марса вниз, я облокотился спиной на сигнальный ящик и задремал; мне показалось, что я очнулся через несколько секунд, но другие сказали, что я так стоял довольно долго. Мне сказали также, что Александр Александрович увидел меня, улыбнулся и сказал одному из офицеров: с него нужно снять портрет и послать в журнал: «Наши», с надписью: мичман. - Этот промежуточный сон значительно освежил меня, и вслед за этим новое обстоятельство возбудило во мне энергию. На юте ставили бизань; матросы разбежались с бизань-шкотом, дернули его, и он лопнул. Павел Степанович, увидя это, рассердился и накричал на меня. Мне сделалось досадно. Чем, думаю себе, виноват я, что бизань-шкот лопнул; не я же его делал.

Павел Степанович ушел в каюту и потребовал к себе ютового офицера. Я явился к нему в таком состоянии духа, которое проявил бы каждый из моих степных земляков, считающий себя обиженным.

- Господин Корчагин, - сказал мне Павел Степанович: - у нас лопнул бизань-шкот-с!

- Как же-с, лопнул сейчас. Как, думаю себе, забыть такое важное происшествие.

- Вы мне должны сказать, почему он лопнул?