Юрий Герт - ПРИЧАСТНОСТЬ Страница 2

Жертвы... Они вызывали сострадание, жалость... Перед глазами возникали белые барашки, агнцы, уготованные к закланию, покорно блеющие под ножом. И вспоминались привязчивые, со школьной скамьи въевшиеся в память слова: «Жертва — сапоги всмятку».

Впрочем, возможно, тому времени больше импонировали те примеры, о которых дозволялось говорить с высокой трибуны: Эйхе или Алеша Сванидзе, которые перед тем, как получить пулю в сердце, успевали выкрикнуть: «Да здравствует Сталин!..»

Максимум дозволенного протеста описан был в одной из газетных статей — о том, как в 1945 году, незадолго до конца войны, пятеро коммунистов выступили с защитой — сначала в суде, а потом в письме Сталину — своего товарища, офицера-фронтовика. Спасти его не удалось, всех пятерых исключили из партии, но так или иначе — страх, о котором говорил Хрущев, не сумел раздавить в них совесть, человеческое достоинство... Что ж, не так мало — для пропитанной раболепством и трусостью эпохи!

Мы искали ответов друг у друга, искали вокруг, искали в собственном сердце. Ответов, которые помогли бы определить каждому собственное место в жизни, в мире... И вот к нам приехал Наум Коржавин.

Здесь его называли не иначе, как Эмка Мандель. Я услышал о нем с первых же дней после приезда в Караганду — как он, заявляясь в «Комсомолец», доставал свои стихи из сетки с картошкой и морковкой, как учился в горном техникуме, как работал в редакции газеты «Социалистическая Караганда» — всегда что-нибудь смешное, подтрунивающее, но лица у всех при этом расцветали такими улыбками, такое детски-счастливое выражение проступало в подобревших глазах, как будто пущенный зеркальцем солнечный зайчик по ним прыгал. И все с редкостным единодушием признавали его если не гением, то где-то рядом. Арестованный в разгар борьбы с космополитами в 1948 году, когда он учился в литинституте, через какое-то время, после новосибирской тюрьмы, Мандель на положении ссыльного жил в Караганде, через восемь лет после ареста вернулся в Москву и теперь, по командировке «Нового мира», приехал в хорошо знакомые места. Твардовский только-только перед тем напечатал его стихи, что было в наших глазах несравнимо выше любых лауреатств, и в «Советском писателе» — тоже только что — вышел сборник «Годы» — первая книжка за двадцать лет работы в поэзии, как сообщалось в аннотации. Первая — и, добавлю, последняя...

Геннадий Иванов печатал его стихи в «Комсомольце», Миша Бродский учился с ним с техникуме, Володя Берденников носил свои юношеские стихи к нему в редакцию «Социалистической Караганды», я же увидел Наума Коржавина в первый раз — не Эмку, не Манделя — поэта Наума Коржавина, именно так он вошел в мою жизнь.

У него было круглое, блином, лицо, толстые губы, толстые веки над выпуклыми, светлыми, подслеповатыми глазами за толстыми стеклами очков. И в лице, и в расплывшейся фигуре было нечто бабье. Остановясь посреди улицы, он морщился и начинал вправлять мучившую его грыжу. Он был одет в прорезиненный плащ, скроенный как бы из негнущихся листов фанеры,— защита от нудных осенних дождей, от хлесткого степного ветра, может — и от снега. Вид у плаща был такой, словно он носит его не снимая по крайней мере три четверти года. Вдобавок, у него была привычка: ухватить собеседника за пуговицу и крутить ее не выпуская, пока не кончится разговор... Но при всем том, сквозь не всегда вразумительное бормотанье, сквозь обычные, присущие на Руси каждому смертному, но с какой-то особенной ласковостью произносимые матюжки, сквозь простейшие, явно не свойственные небожителям желания — куда-то сходить, кого-то повидать, заработать — на радио, на телевидении, чтобы хватило на билет на гостиницу, на завтрак в буфете — сквозь все это, как сквозь стекло электрической лампочки, во все стороны сами собой, без видимых усилий, били лучи, ярко и далеко освещавшие все вокруг. Пока эта лампочка горела, хотелось возможно больше увидеть, разглядеть, запомнить...

Наум Коржавин пришел (привели!) к нам на «среду», послушал, почитал стихи, потом все разошлись, его задержали... И когда остался небольшой кружок, пять-шесть человек, я поднялся, запер дверь.

— Ну, вот,— сказали мы Науму,— теперь здесь только свои... Объясни, только честно, что там у вас в Москве происходит?

— Вы о чем, реб-бята?..— изумленно выкатил глаза Коржавин. И часто-часто заморгал.

Вот как?.. Ну, мы ему и выдали. И за Пастернака. И за Кочетова. И за «Новый мир», и за «Октябрь». За подоночные статьи в газетах — об Эренбурге, о Евтушенко. За памятник Сталину — здесь, у нас, в сердцевине Карлага. За палачей, которые живут припеваючи, ходят со своими вчерашними жертвами — в столовые, в кино, на концерты... За все, за все! Наум только слушал, втянув круглую голову, размякнув, заполнив грузным телом единственное у нас, предоставленное ему кресло, только моргал, растерянный — то ли от нашего напора, то ли от ощущения огромной, трудно преодолимой дистанции — между нашей наивностью и не так-то просто открытыми им, дорогими ему истинами...

А мы продолжали греметь:

— Что вы там смотрите, в Москве? В «Новом мире»?.. Устроили из литературы футбол, перемываете друг другу кости! На что вы тратите силы — на то, чтобы доказать, что такое — Кочетов?.. Это и так ясно! А тем временем сталинские наследнички продолжают «володеть и княжить» на местах, живому слову в газете не пробиться, редактор областной газеты — отпетый сталинист, а обком?.. Чей памятник как стоял, так и стоит от него в двух шагах?..

— Пог-годите, ребята, не лезьте в бутылку... Чего вы от меня-то хотите? Что предлагаете?..

— Ломать все к чертовой матери! Гнать сталинистов! »— А на их место кого сажать?..

— Мало ли в стране честных людей?..

— Так ведь видишь ты в чем дело... Разве честный сегодня завтра нечестным сделаться не может? Вам кажется - замени одного другим — и никаких проблем?.. Если бы так... Хотите устроить жизнь по-новому, это я понимаю, да средства-то у вас — старые? Средства, методы... Так ведь не зря сказано: нельзя новое вино в старые мехи вливать.

Мы бушевали, а он твердил свое:

— Вся суть именно в средствах. Каким должен быть рай — в основном все в этом сходятся, да какой дорожкой к нему идти — вот в чем дело. Гнать, говорите... Так ведь это уже было: гнали, сажали, расстреливали, а — что получилось?

— Так что же, по-твоему, нужно?..

— Думать, мальчики, думать... Сажать, расстреливать — это мы умеем. А вот думать... Это потруднее. Этим-то и занят, в основном, «Новый мир». Вы его внимательней почитайте...

А мы и читали его внимательно, стараясь отыскать на все наши вопросы четкий, прямой ответ. И негодовали, не находя. Но когда Наум принимался толковать о какой-нибудь статье, нами прочитанной, принятой или отвергнутой, то вдруг оказывалось, что ухватили-то мы самые вершки, статья куда глубже, значительней, и не окончательная истина в ней изложена, а только намечен путь, дальше надо идти самому, искать, открывать...

Тут обозначался совершенно иной, непривычный для нас уровень мышления. От высоты, на которую, шлепая толстыми, влажными губами и беспрерывно повторяя «вот в чем дело», увлекал за собой Наум, начинала кружиться голова, замирало дыхание... Оказывалось, что помимо Чернышевского, Добролюбова, помимо революционнодемократической мысли в России существовала еще и другая великая философская традиция — Владимир Соловьев, Бердяев, Федоров. Что революция, ее жестокость, ее кровь, неисчислимые жертвы — все было предсказано теми, кто главным считал не среду, не условия существования, не «бытие», а самого человека. Что трагический опыт нашей страны подтвердил правоту противников революции, противников насильственных мер,— не целей, которые она, революция, перед собой ставила, а средств, которые избирала...

Не помню, что говорил он в тот вечер, а точнее — в то заполночье, и что — потом, через день или два, когда — не зная, как принять нашего гостя, чтобы окончательно не пасть в его глазах, с нашим периферийным (тогда в моде было это словечко) простодушием, портвейном и водкой-сучком — накрыли мы стол а-ля фуршет, т.е. взгромоздили на две тарелки груду бутербродов, поставили стопки, бутылку сухого вина (мы тогда не очень-то разбирались, сухое — не сухое, но Наум предупредил, что пьет сухое, вот мы и старались, искали, у нас в Караганде не жаловали кисленькую водичку, от которой только бурчит в кишках) и все это расположили в комнате, где уже крепко спала дочка в своей кроватке и ей не мешали ни яркий свет, ни громкие голоса.

— Вы думаете, Лев Толстой меньше размышлял о человеке и обществе, чем Ленин? Хорош «помещик, юродствующий во Христе», который написал «Войну и мир» и «Анну Каренину»! Толстой верил не в интеллигентов, заучивших наизусть три-четыре брошюрки и решивших, что имеют право вести за собой народ, а в народ, которому ведом коренной смысл жизни. Наполеону-то у него противостоит Каратаев, вот в чем дело... Самые высокие идеи ничего не стоят, если ради них льется кровь. И никакое отдаленное счастье всего человечества не стоит единственной слезы ребенка!