Цицерон. Между Сциллой и Харибдой - Анатолий Гаврилович Ильяхов Страница 2

На споры в Сенате и всяческие разбирательства в судебных комиссиях ушло почти три года, решения Лукуллу пришлось дожидаться в собственном имении за пределами Рима согласно заведённому предками порядку. И только в консульство Марка Цицерона на исходе третьего года неопределенности проблема для Лукулла разрешилась. Он получил согласие на триумфальные мероприятия.

Тысячи жителей с любопытством наблюдали за проездом боевых колесниц, захваченных войском Лукулла в сражениях с понтийцами. В цепях провели сотни плененных военачальников Митридата и союзных ему царей. По улицам Рима «плыли» на катках сто десять кораблей с металлическими носами. Чёрные рабы-силачи несли на руках золотую статую Митридата и осыпанный жемчугом его щит, ещё тридцать носилок с серебряной утварью и ещё тридцать две – с золотыми чашами, оружием и монетами. Завершали шествие сто сорок мулов, нагруженных кожаными мешками с золотом, серебряными слитками и монетами. С наступлением сумерек город озарили факельные шествия, а народ заторопился к столам, накрытым на всех площадях. Триумфатор не пожалел «ста тысяч амфор заморских вин».

И всё-таки торжества от такого «всеобщего народного праздника» Лукулл не испытал – приятно то, что своевременно.

* * *

Но Лукулл несильно огорчился сдержанностью официальных почестей. Он ведь прошёл в триумфе по улицам Рима, показав народу, сколь выдающимся он был полководцем. Рим увидел отнятые у Митридата богатства – славные свидетельства грабежа владений понтийского царя. После триумфа все ценности и рабов он передал в казну Сената. Или почти всё…

Поначалу друзья из сенатской партии предложили оставшемуся не удел Лукуллу принять на себя бремя их политического лидера. Назрела необходимость оказать противодействие Гнею Помпею в противовес его амбициям, проявленным за счёт популярности в армии и территориальных завоеваний на Востоке. Бывший командующий очень быстро получал опасное преобладание в общественном мнении. Но Лукулл отказался, сославшись на то, что ему чужды подобные устремления. Его пытались устыдить, обвиняли в неблагодарности, а он с достоинством отвечал:

– Не так страшны козни со стороны врагов, как беда, которая исходит от доброжелательства своих друзей. Мои удачи в войне с Митридатом каждый из вас приписывал себе, а вину за неудачи возложили на меня одного. Вы предлагаете мне ещё одну войну, но уже с Помпеем, вашим же ставленником. Нет, мне достаточно одной великой победы: всё остальное не более чем тщеславие!

Лукулл распорядился по-своему годами, отпущенными Небом, – жить в покое, роскоши и неге, ради удовольствия. Богатства он скопил немеряно: жители наблюдали прибытие в Рим личного обоза бывшего командующего: сотни верблюдов и мулов, гружённых тяжёлыми мешками и огромными тюками. Нетрудно догадаться, какое количество ценной добычи в них сокрыто: золота и серебра в монетах и слитках, драгоценных чаш, посуды и камней, восточных ковров, оружия, одежды и другого добра.

Неунывающий Лукулл начал удивлять римлян новым для него образом жизни, исполненным вызывающей роскоши, словно навёрстывал упущенный на военной службе время, своей непредсказуемостью деяния. После скромного походного быта увлёкся роскошью, сделал её частью личной жизни. Покупал имения и перестраивал их под свои затеи, возводил дворцы, парки и сады для развлечений, но, в отличие от других богачей, отставной полководец имел представление о вкусе, знал, на что тратить своё огромное богатство. Говорили, что Лукулл, став исключительным гурманом, для того, чтобы наполнить свои бассейны с морскими видами рыб – муренами, барабульками и прочими деликатесными рыбами, – распорядился прорыть в горных условиях канал от моря до своего имения.

Тем самым не был он похож на других полководцев, имена которых ушли в небытие. Ведь его имя осталось в истории Рима хотя бы даже небезызвестными «лукулловыми пирами»…

По праздникам, которые Лукулл часто сам придумывал, в нескольких обеденных залах просторного дворца выставлялось множество столов с яствами и напитками. Приходили все, кто знал Лукулла, часто без приглашения. Во время пира хозяин возлежал на ложе в одной из столовых, где находились друзья, но обязательно вставал и перемещался по другим залам, чтобы подойти к каждому гостю и полюбезничать, поспевая везде и проявляя ко всем доброе отношение. Все пиршественные ложа у Лукулла застилались тканями, окрашенными в ценный пурпур, что считалось привилегией только императоров и знати.

Цицерон посетил гостеприимный дом отставного полководца при неожиданных обстоятельствах. Лукулл знал, что Марк приложил немало усилий в Сенате, призывая разрешить бывшему командующему почести, положенные по закону, и при встречах источал искреннее радушие, приглашал в гости. На этот раз, уже вечером, они случайно встретились на Форуме; Лукулл возвращался из гостей, как он весело признался, после обильного ужина у старинного друга. Как ни отказывался Марк, Лукулл уговорил присоединиться к нему, отобедать «по-семейному».

В доме Лукулла случилось вовсе неожиданное – кухонные рабы, уверенные, что хозяин «в гостях» и вряд ли захочет «перекусить» на ночь, безмятежно спали. Лукулл сильно рассердился, грозил наказать домоуправителя. Когда же выслушал сбивчивые оправдания, и того больше разгневался:

– Как, ты не знал, что сегодня Лукулл угощает Лукулла?

Дальше он изводил поваров перечислениями блюд, которые следовало приготовить особым способом, по его собственным рецептам, а также какую посуду и приборы при этом выставить на стол. Марк обратил внимание, что гостевые чаши для вина и столовая посуда, искусно изготовленные из золота и серебра, сплошь украшены драгоценными камнями. Глядя на довольное лицо Лукулла, Марк предположил, что он получал удовольствие не столько от пиршества, сколько от распиравшей его гордости – мол, это мне доступно!

Немного погодя подоспели салаты и соусы, соленая и жареная рыба, моллюски и паштет из соловьиных языков, жареная дичь. Вино, прохладные напитки, фрукты и печенье. Марк попытался протестовать, что ему неудобно занимать внимание хозяина. Лукулл с усмешкой ответил:

– Кое-что из того, что достойный Марк Цицерон видит, действительно делается ради тебя. Но большая их часть – только ради самого Лукулла!

Во время ужина хозяин признался, что любит птичек, в прямом и переносном смысле:

– В готовом и живом виде, – уточнил он, сопроводив беззаботным смехом.

Затем похвастался, что на одной вилле велел устроить обеденный зал в центре обширной птичьей вольеры, где пели и щебетали, сидели по деревьям и летали с ветки на ветку разные птицы, от фазанов до соловьёв:

– Я вкушаю изысканные блюда и любуюсь не только жареными и разложенными на блюде птичками, но и другими, сидящими и летающими по клетке.

Понятно, что не ради застолья Марк согласился стать гостем Лукулла, который был всего на десять лет старше. Его как философа заинтересовал не полководец, а прежде всего человек. Он постарался расшевелить хозяина стола вопросами. Спросил, почему отказался от сражений в политике. Лукулл, не раздумывая, ответил:

– После множества злоключений и опасностей я нашел свой душевный отдых, когда убедил себя уже окончательно, что остаток жизни проведу вдали от должностей. Но не думай, однако, что я потрачу честный досуг в беспечной праздности. Хочу описать деяния народа римского в войнах, в которых сам участвовал. Мне показалось достойным занять место в памяти потомства. Но для этого мне необходимо чувствовать себя внутренне свободным от всяких увлечений, опасений, от всякой партийности.

Вопрос Марка задел Лукулла за живое. Он продолжил, будто оправдываясь:

– А что такое противоборство партий, Марк? Ты посещал цирк, когда в перерывах между утренними зрелищами показывают сражение привязанных друг к другу быка и медведя? Они с остервенением рвут и терзают друг друга. А в этот момент рядом поджидает случая человек,