Дмитрий Колосов - Император вынимает меч Страница 20

Квириты бились отчаянно, но, лишенные руководства, они быстро утратили воинственный дух. Если солдаты Пунийца были могучи порывом и сильны верой в непобедимость вождя, римляне ярости для порыва не набрались, а веру быстро растрачивали. Сражение происходило в непроницаемой взвеси тумана, сквозь которую едва различались смутные тени, надвигающиеся с разных сторон. Воинам приходилось полагаться больше на слух, чем на зрение. Слыша звон оружия, стоны умирающих и ликующие крики врагов, легионеры поверили, что битва проиграна. Сознание бессилия перед невидимым врагом порождало страх. Началась паника. Вместо того чтобы организоваться и грудью принять неприятеля, римские воины метались в лощине. Одни прибивались к какой-нибудь кучке сражающихся, другие бросали оружие и искали спасения в бегстве.

Но бежать-то как раз было некуда. Спереди путь преграждали густые толпы галлов, из-за спины доносился вой нумидийцев, с гор напирали ливийцы с иберами, а справа было озеро. Многим воды Тразименского озера показались единственной-разъединственной дорогой к спасению. Легионеры бросали оружие и пытались вплавь достичь берега, свободного от пунов. Это не удалось почти никому. Множество незадачливых пловцов потонуло, другие выползали на прибрежный суглинок и падали к ногам победителей. Некоторые оставались стоять в обжигающей хладом воде, надеясь на чудо и милосердие богов. Но, увы, милосердие не снисходило, а боги оставались по обыкновению глухи — надеющихся без жалости истребляли нумидийцы и холод.

Прошло чуть более часа с того мгновения, когда лава нумидийцев обрушилась на арьергард римского войска, как битва обратилася в бойню. Защищались немногие, объединившиеся вокруг консула и трибунов. Здесь схватка была жаркой, и обе стороны показали себя достойными победить. Воины столь увлеклись сражением, что почти не обратили внимания на подземные толчки, всколыхнувшие покрытую туманом землю. Был ли это гнев или ликование богов — подобным вопросом в тот миг никто не задался. Лишь меч, щит да глаза неприятеля, пытающегося вонзить в твою грудь каленую сталь. Вот так: меч в меч, щит в щит… Здесь римляне еще раз смогли убедиться в превосходстве иберских мечей, а их враги — в надежности обитых медью латинских скутумов.

Схватка была упорной и почти равной до тех пор, пока Ганнибал не бросил в атаку иберских и галльских всадников, которых берег до последнего. Он не хотел растерять лучших воинов в беспорядочной слепой свалке и ввел их в бой лишь тогда, когда сделалось ясно — что битва выиграна. Теперь Пуниец желал лишь одного — побыстрее закончить сражение, так как неподалеку находилась еще одна римская армия — консула Сервилия. Прознав о сражении, Сервилий мог устремиться на помощь незадачливому коллеге. Ганнибал понимал, что утомленному войску будет трудно выдержать новую битву и тогда победа может обернуться разгромом. Поэтому он послал в атаку свою гвардию.

К тому времени туман испился землею и озером, и с холмов открылась вся картина сражения. Вдалеке, у выхода из ложбины части передового легиона все-таки проложили себе путь через нестройные шеренги галлов и теперь поспешно выстраивались на холме, надеясь стать оплотом и ориентиром для основных сил. Вскоре Ганнибал бросит им вдогонку корпус всадников, и беглецы сдадутся на почетных условиях, которые Пуниец откажется исполнить. Внизу, в узком дефиле ложбины продолжали сопротивляться несколько тысяч римлян во главе с Фламинием. Именно их надлежало уничтожить в первую очередь, и Махарбал повел в атаку своих всадников.

Скатившись по склону, сотни обрушились на римлян. Нападавшие были полны сил и азарта, римляне едва держались на ногах от усталости. Конные клинья в мгновение ока разорвали строй легионеров. Началось избиение…

Именно в этот миг нашел свою смерть консул Гай Фламиний. Безрассудный полководец, он оказался отважным воином. Он, как мог, пытался организовать оборону, но туман, шум и всеобщая сумятица не позволили этого сделать. Но они не помешали Фламинию с достоинством встретить смерть.

Консул бился в окружении лучших воинов: центурионов, триариев, спешившихся всадников, которые ценой собственной жизни берегли полководца. Но вот боевые порядки римлян были разорваны, каждый оказался представлен собственной участи. В это мгновение консула приметил Дукарий, отчаянный галл из инсубров, чьи земли Фламиний разорил шестью годами допредь. Дукарий тогда видел консула и теперь признал врага. Пришпорив коня, варвар ворвался в гущу вражеских воинов. Первым ударом копья он свалил оруженосца, а вторым пронзил насквозь Фламиния.

После гибели консула началось повальное бегство. Иберские и нумидийские всадники преследовали бегущих, безжалостно избивая их.

Поражение было полным. Но это было еще не самое страшное поражение. Впереди ждали Канны…

5.2

По поздней весне, когда кони отъелись сочной травой, а людские сердца воспрянули от солнца и ароматов пробуждающейся степи, воины-ди вышли в поход. Шли десять родов — все, чья рука могла до плеча оттянуть тетиву. Шли стар и млад — от юнцов, встречавших пятнадцатую весну, до старцев, чей век отмеряла полусотня прожитых лет. Людей племени ди вел человек, слух о котором прошел по всей Великой степи, о чьей силе и подвигах уже слагали легенды седовласые акыны.

Он явился из земель хуннов под зиму. В одной руке его был громадный лук, в другой столь же громадный меч. И сам он был громаден, на две головы превосходя любого витязя из племени ди. С ним была женщина редкой и необычной красоты, с глазами бездонного предгрозового неба. Небольшая и хрупкая на вид, она легким движением руки могла повалить наземь могучего мужа: кое-кому довелось на себе в том убедиться.

Странную пару сопровождали триста витязей, обликом непривычных для ди. Они были рослы, могучи телом, голубоглазы и русоволосы, а лица их были подобны облику предводителя. Каждый из воинов был вооружен громадным луком, искусно составленным из кости и дерева, длинным мечом и цельнокованным круглым щитом, крепившимся на локте левой руки. Каждый имел прочный доспех и сверкающий шлем с султаном из перьев невиданных птиц. Каждый восседал на громадном коне, причем не на попоне, а в специальном гнезде, прозываемом — седло, а ногами для пущей остойчивости опирался в подставки для стоп — стремена.

Признаться, еще недавно я и не подозревал о том, что Древность не знала ни седла, ни стремян. В моих описаниях всадники лихо прыгали в седла или катились из оных на землю, браво привставали в стременах для решающего удара или ж, сраженные, путались в них, влекомые по траве опьяненными горячкою боя скакунами. Увы, на деле ни стремян, ни седла в это время еще не существовало.[13] Седло появится лишь на переломе эр, стремена — и того позже, в Европе лишь ко времени Карла Великого. Наездник эпохи Моде иль Ганнибала седла со стременами не знал. Он сидел на чепраке, попоне или вапьтрапе, удерживая равновесие усилием стискивающих бока лошади ног.

Такая неустойчивая посадка ограничивала боевые возможности кавалериста.

Он не мог нанести сильного рубящего удара мечом, так как для этого нужно привстать, чего без стремян не сделать. Он не мог поразить врага копьем из положения, классического для времени «стремени и седла», когда всадник держал копье одной рукой в нижней позиции, под мышкой,[14] и наносил удар, используя жесткую, посредством седла, фиксацию корпуса и инерционную силу, сообщаемую движением скакуна.

Он не мог эффективно — на ходу, подобно средневековому монголу — стрелять из лука, ибо это требовало исключительной сноровки: управлять конем ногами.

При «чепрачной» посадке любое неловкое движение грозило падением. Лишь варвары Степи, сраставшиеся с конем, словно тулово с собственными ногами, умело орудовали луком. Все прочие полагались на метательное оружие и придерживались той манеры боя, какая в наибольшей степени обеспечивши их безопасность от небоевого поражения — падения с коня без непосредственного участия противника, утраты оружия.

И поэтому наиболее распространенным оружием всадника были дротики — «терновые копья, одним из которых умеющий всадник может бросить, другим действовать прямо, вбок и назад» (Ксенофонт). Копье применялось пореже. Из-за неустойчивости посадки копьем приходилось пользоваться из верхней позиции, держа в руке, поднятой над головой, и уколами пытаясь поразить врага в незащищенное место. Пробить щит или доспехи подобным ударом было практически невозможно.

Меч также не являлся для всадника всесокрушающим оружие, ибо удар наносился с оглядкой — в противном случае, свалившись с коня, можно было испытать остроту меча на собственной голове. При отсутствии стремян и седла любое оружие было недостаточно эффективно. Всадник должен был обладать отменной гибкостью и координацией, быстро менять положения корпуса и ног. Иными словами, при подобной технике боя всаднику приходилось быть профессионалом много большим, нежели пехотинец, не приобретая при том перед последним никаких превосходств, за исключением единственного — преимущественной возможности свернуть себе шею. Представление о технике боя всадника-македонянина дает знаменитая бронзовая статуэтка из Танагры, изображающая либо Александра, либо одного из 25 гетайров, павших при Гранике. Всадник, не имея возможности привстать в стременах, вынужден, чтобы вложиться в удар, сгруппироваться: вытянуть вперед левую ногу, а правой упереться в круп лошади, увеличивая остойчивость корпуса — «положение, — как справедливо отмечает Дройзен, — больше подходящее для вольтижера, чем для заурядного наездника».[15] Надо ли говорить, какое громадное превосходство давали всаднику седло и стремена, позволявшие с эффективностью действовать любым оружием: луком, копьем, мечом; преимущество над любым врагом — лучшим всадником или выученным пехотинцем. Немудрено, что в своем превосходстве. Пришельцы походили на богов, но были уязвимы, как смертные люди.