Алоис Ирасек - Псоглавцы Страница 20

— Что вам тут наплел этот трусливый заяц? — спросил барон, когда Петр вышел.

— Думаю, что он говорил только правду, — тихо ответила баронесса. — О беспорядках в Страже и Тлумачеве… Этот посланец из Куга тоже, вероятно, ничего веселого не принес? — осторожно ответила она вопросом на вопрос.

— Но и ничего грустного. Драки с лесничими, браконьерство. Это теперь обычные явления. Но этого для меня мало.

Странная усмешка искривила губы барона.

— Мало? — удивились одновременно и мать и дочь.

— Достаточно, чтобы меня разозлить, но мало, чтобы вызвать солдат.

— Солдат! Ради бога! Неужели вы хотите, чтобы лилась кровь? — воскликнула в испуге баронесса. — В Уезде ведь были солдаты, а какой толк?

— Гм… Там еще было тихо, не было бунта. А мне бы нужен был…

— Вы хотите бунта?

— Это было бы лучшим доказательством и предлогом… Но пусть это вас не заботит. Предоставьте это мне.

— Но ведь мы здесь! — воспользовалась удобным случаем Мария.

— Ай, Мария, можно подумать, что ты родная дочь Петра! Такая же героиня.

— Я не боюсь, но тут так тоскливо, — поспешно ответила девушка.

— И небезопасно, — поддержала ее баронесса.

— У страха глаза велики, — сказал барон. — Мужицкая дерзость — вот все, на что они способны. Дурачье! Нашли себе в Вене адвоката и думают, что уже выиграли процесс.

— А если будет бунт?

— Тогда мы повесим несколько человек, и наступит полное спокойствие, — холодно произнес Ламмингер.

Разговор оборвался. Баронесса, подавив вздох, взглянула на дочь. Мария сидела, низко опустив голову. К счастью, раздался удар колокола, возвещавший, что ужин подан.

— Пойдемте! — спокойно сказал барон.

Баронесса молча шла рядом с супругом. Его последние слова не выходили у нее из головы. Мария следовала за родителями и злилась. Прямо хоть плачь! Она готова была топнуть ножкой. Отца не уломаешь! На Прагу никакой надежды. Вместо Праги ее ждет бесконечный ряд долгих томительных вечеров, которые она будет проводить, как всегда, как сегодня, в не слишком веселом обществе молчаливого, сурового отца.

Против ожидания, Мария была на сегодняшний вечер избавлена от этого общества. За ужином Ламмингер был занят своими мыслями и не произнес почти ни единого слова, а после ужина он сразу поднялся и ушел в канцелярию. Пусть жена и дочь его не ожидают, сказал барон, у него много спешной работы, и он допоздна задержится в канцелярии.

В канцелярии уже сидел один из его чиновников и старательно писал.

Ламмингер заглянул через его плечо, затем поднял голову и сказал:

— Пока хорошо. Ничего не забудь: браконьерство, сопротивление, неповиновение, дерзкие речи. И ничего не смягчай. Наоборот, не жалей красок: на бумаге все выглядит бледнее, чем на самом деле. Для человека, который не видел того, что было, собственными глазами, надо изобразить все поживее. Ну, да тебя нечего учить. Не забудь и про Юста, что он — сутяга и подстрекатель. Подрывает устои. Вообще опасный человек. А еще опаснее этот Козина. Произносит мятежные речи и возбуждает всех к сопротивлению.

— Это уже есть, ваша милость.

— И о той липе тоже?

— Тоже есть, ваша милость.

— А сегодняшние новости из Кута?

— Еще нет.

— Так добавь. И о льготских и тлумачевских упрямцах тоже. Как только будет готово, принесешь в кабинет, прочтешь мне. Должно быть готово еще сегодня. Рано утром Шнейдер отправится с этим в Прагу. Ты послал за управляющим?

— Послал, ваша милость.

— Хорошо.

Оставив писаря сочинять дальше жалобу на ходов, Ламмингер направился к себе. Войдя в кабинет, он закрыл за собой дверь, прошелся несколько раз по комнате, потом, остановившись, прислушался. В замке было тихо, только за окнами шумел в ночной тьме холодный ветер. Ламмингер запер двери на ключ, подошел к углу комнаты, отыскал в стене еле заметное отверстие и вставил в него маленький ключик. Вытолкнутая пружиной, отскочила дверца, открывая тайник в стене с несколькими полочками. Барон взял с одной из полочек два туго набитых золотыми монетами мешочка. Потом поспешно захлопнул дверцу, повернул ключик и, усевшись за стол, начал писать.

В дверь осторожно постучали.

— Погоди! Сейчас! — крикнул Ламмингер. Дописав, он впустил в комнату управляющего — того самого, который дрался с Козиной на меже.

— Поедешь в Вену, — коротко объявил барон.

— Когда, ваша милость?

— Важное дело. Утром чуть свет.

Не обращая внимания на то, что эта новость поразила управляющего, он продолжал:

— Вот тебе деньги на дорогу. Коней не жалей. В Вене ты не заблудишься…

— Я прожил там пять лет, — ответил управляющий с самодовольной улыбкой.

— Это письмо доставишь придворному прокурору, а эти — остальным вельможам, тут везде написано кому. Сразу же, как только приедешь. Это все по поводу ходов. Если тебя будут еще о них расспрашивать, расскажи, что нам приходится от них терпеть. А с этой вот запиской отправишься к ходскому прокуратору Штраусу. В записке нет ничего, кроме подтверждения, что ты являешься к нему от моего имени. Ты не отдашь ее, а только покажешь.

— Понимаю, ваша милость…

— Об остальном надо договориться на словах и… — тут Ламмингер усмехнулся и приподнял один из мешочков с дукатами, — этим ты закрепишь уговор. Расписку привезешь мне.

— А если он не возьмет? — спросил управляющий.

— Я считал тебя умнее.

— Или захочет больше?

— Это другое дело. Займешь тогда в Вене. Я все предусмотрел. Ну, понял?

— Сделаю, ваша милость. Разузнаю все.

— Чем пахнет в суде и при дворе, об этом я буду знать без тебя. А ты выведай у Штрауса все имена. Кто направил к нему этих хамов, кто дает деньги, кто всем верховодит. Только смотри, будь осторожен с ним! Это продувная бестия. Он уже добился кое-чего: назначена комиссия для рассмотрения жалобы. Надо узнать, кто в комиссии! И поскорее. Если постараешься хорошенько, не останешься без награды. Ну, иди, собирайся. Никому ни слова о том, что едешь. Выедешь пораньше, до рассвета, чтобы никто не видел. Я сам приду на двор. Штрауса надо перетянуть на нашу сторону во что бы то ни стало. Подожди, присядь-ка, да запомни главное: эти вот деньги — тебе на дорогу, а эти — на все остальное…

Немного спустя управляющий возвратился к себе. Он был не женат, жил один, и некому было подглядывать за его сборами. Рано утром он сам вывел из конюшни лошадь, вскочил в седло и незаметно выехал. Его пан, без рыжего парика, в мохнатой шапке и коротком полушубке, вышел за ворота замка и с минуту смотрел вслед уезжавшему в снежную даль управляющему. Тот быстро исчез в предрассветной мгле, сквозь которую мерцали лишь кое-где гаснущие звезды.

Глава тринадцатая

Ходские деревни, которые Ламмингер, сжигая старые грамоты, думал обречь на вечное молчание, недолго хранили спокойствие. Тихая гладь, под которой дремала буря, подернулась рябью и вздыбилась волнами.

На тайном собрании у волынщика были представители почти всех ходских деревень; но и те, кому не удалось попасть в ту ночь к Искре Ржегуржеку, одобрили принятые решения. Вскоре ходоки, во главе с Юстом, отправились тайком в Вену. Юст всю дорогу распространялся о своей опытности и о том, как трудно добиться доступа ко двору. Но он с помощью денег и своих знакомств все устроит. Ходы скоро убедились, что в одном отношении он во всяком случае не врал: в Вене действительно надо было иметь много денег. И Юст то и дело требовал их у постршековского Псутки, распоряжавшегося деньгами, собранными участниками тайного собрания.

Торжественное обязательство хранить полное молчание строго соблюдалось. Ходоки давно уже были в пути, а в замке еще ни о чем не догадывались. Да и никто в Ходском крае ничего не знал, пока весть о ходоках не пришла в замок… из Вены!

Придворный советник фон Саксенгрюн, неизменный доброжелатель Ламмингера, не замедлил сообщить ему об этой новой дерзости ходов.

После этого о депутации заговорили во всех ходских дворах и в халупах. Ходы не удивлялись так, как барон и его чиновники, решимости своих старост. Им уже было известно, что при дворе спрашивали о них. Сперва рассказывали, как тот важный пан, что выше всех после императора, справлялся о ходах, а еще охотнее передавали, будто сам император сказал, — что у ходов, должно быть, хороший пан, раз они не дают о себе знать. Затем пронеслась весть о том, что не все старые грамоты погибли в огне. Некоторые как будто остались в Уезде. Но об этом говорили только люди постарше и, говоря, оглядывались — не подслушивает ли кто. Где могут храниться спасенные грамоты — об этом речи не заводили. Все боялись за них. В разговорах часто произносилось имя Козины, то громко, то шепотом, но всегда с большим уважением, как и в тот раз, когда в сельском правлении он так смело выступил против Ламмингера и когда там и в Тргановском замке столько выстрадал за старые права ходов.