Зофья Коссак - Король-крестоносец Страница 20

Воротясь с охоты в самый разгар жары, отправлялись отдыхать. В прохладную комнату гостя бесшумно проскальзывала красивая рабыня, усердная в утехах ложа, не в пример ленивой Марфе, похожей на снулую рыбу. После ужина, когда чудная летняя ночь раскидывалась над Дамаском мириадами звезд и огромная золотая луна показывалась на черни неба, когда сады начинали благоухать розами, гвоздиками и сандалом, друзья устраивались на плоской кровле дворца, огороженной резным поручнем. Пили пряное вино и беседовали.

– Такая прохлада кругом, такая свежесть, – говорил Наим, – а мой старый отец мается в пекле пыльных дорог. Я так о нем беспокоюсь.

– Но он ведь скоро вернется? – любезно поинтересовался Ренальд.

– Не скоро. Он наверняка задержится в святом городе. Мой отец очень набожен… Что до меня, я до пилигримства не охотник, недаром же сказал пророк, что язык меча достаточно красноречив, чтобы вымолить отпущение грехов. Я предпочитаю зарабатывать спасение мечом, а не бродить по грязным дорогам вместе с вонючей толпой нищих. Но отец мой другого мнения. Он любит Бога так, как его любили когда-то, и постоянно тревожится, что любовь его недостаточно велика.

Ренальд вертел в пальцах сорванный с оградки лист вьющегося растения. Темная зелень отливала в лунном блеске серебром.

– Значит, у вас прежде тоже сильнее любили Бога? – не без некоторого удивления спросил он.

Аль-Бара, слегка поколебавшись, признался:

– Во всяком случае, мне так кажется. Взять хотя бы отца и меня. Да и не нас одних… Предки наши признавали только «джихад», священную войну, ненависть ко всем неверным, а мы с тобой сидим рядышком и беседуем, точно родственники… Не знаю, хорошо это или плохо… Прежде смерть за Аллаха и Пророка почиталась счастьем, а теперь нет. Земную жизнь люди стали ценить больше, чем рай…

– У нас то же самое, – смущенно отозвался Ренальд.

– Нам это ведомо. Вы тоже чрезмерно полюбили жизнь.

Низким звучным голосом аль-Бара начал декламировать старинный арабский стих:

…резвый конь, острый меч,клики пира и нежная музыка арф,траты щедрые роскоши, женские ласки -вот утехи сего быстротечного века.Коварное время смеется над нами.Веселье и горе, богатство и скудостьравно прейдут.Смерти никто не минует…

– К сожалению! – от души вздохнул легкомысленный Марфин муж.

…безумные, то веселимся, то забываемся сном,но не ведают сна очи зоркие смерти.Мы, точно слепые, спешим к ней навстречу,она же издалека всех поспешащих видит,словно коршун заранее намечает добычу…

– Такие же стихи слагаются и у нас. Жизнь человеческая везде одинакова.

Оба смолкли, охваченные внезапным желанием погрузиться в собственные мысли глубже обычного, доискаться там чего-то забытого, пытающегося подняться из мрака и обрести голос. Это забытое казалось важным, гораздо более важным, чем охота или любовь.

За городскими стенами блестела вызолоченная луной римская дорога, на которой тысяча двести лет назад Господь поразил нестерпимым светом дерзкого гонителя новой веры и сделал его своим преданнейшим слугой [10]. Быть может, неуничтожимые отзвуки той великой минуты трепетали в воздухе, пробуждая странную тревогу в мыслях молодых рыцарей.

– Везде одинакова жизнь человеческая, – повторил Ренальд, задумчиво нюхая сорванный листок, пахнувший свежо и терпко.

– Бог тоже.

Словно напуганный собственными словами, Наим аль-Бара опустил голову и снова принялся декламировать:

…Нет божества, кроме Него, бесконечного, грозного, точно пустыня под звездами ночи.

…Словом Его пробуждается и живится то, что прежде не существовало.

…Глянет на горсть мертвого ила и обращает его в душу живую.

…Сделает солнцу знак, и оно засияет.

…Кивнет розовому кусту, и он покрывается цветом.

…Призовет землю пред Лицо Свое, и она, дрожа, вопрошает: что повелишь мне Владыка?…

Ренальд взволнованно шевельнулся.

– Кто говорил это?

– Пророк.

– Наши пророки говорили похожее… Очень похожее… Погодите, сейчас припомню…

Ренальд усердно тер лоб ладонью, но вспомнить не мог: в Писании он был не силен. Наим аль-Бара глядел на него выжидающе.

– Позабыл, – признался Ренальд, – но точно было что-то похожее.

– Как будто мы славим одного и того же Бога?

– Вот именно.

Снова смолкли. Небо висело над ними огромное, необъятное.

– Мой отец, – говорил Наим, – тоже полагает, что Бог – один, что наши веры равны, а различия выдуманы людьми. Имамы гневаются на такие слова, называют их святотатственными, но отца притеснять не смеют, потому что его любит Повелитель Правоверных. Признаюсь вам, – тут он невольно оглянулся, – что мой старик чуть было не заделался христианином, да вовремя спохватился.

– Разочаровался в христианстве? – с обидой спросил Ренальд.

Наим сделал вид, что не расслышал вопроса, на который нелегко было ответить прямо.

– Когда ваши заняли Триполи, – неохотно промолвил он, – они спалили тамошнюю библиотеку… В библиотеке было триста тысяч рукописей, сто копиистов трудились над их перепиской и рассылали по другим библиотекам. Сто ученых, оплаченных городом, постоянно странствовали по свету, выискивая новые ценные рукописи… Все, все сгорело… Отец мой тогда плакал, рвал на себе волосы и одежду… А не так давно, когда италийские купцы унижались в Александрии перед Повелителем Правоверных, отрекаясь от своего бога, мой отец сказал: «Хвала Пророку, что я не сделался христианином!»

– Ваш отец ошибается, – Ренальд с трудом удерживал гнев, – вера наша достойнее, лучше и более рыцарю подобает…

– О вере судят по верующим.

– Вы же сами только что говорили, что все люди похожи…

– Нынешние похожи, а прежние франки были совсем иными… О них рассказывают настоящие сказки. Такие чудеса умели делать, какие дервишам и не снились.

– Чудеса теперь случаются редко, – неохотно согласился Ренальд, – может, потому, что никому они теперь не нужны…

– Почему это не нужны? В чудесах Бог открывает себя. Пророк сказал: «Открылись мне пути Господа моего»… А вам разве не открылись?

– Открылись и нам, причем яснее, чем кому иному. А почему чудеса не нужны? Трудно сказать… Ах, как повеяло розами! Пленительный запах… Так о чем мы?… Да, о чудесах, в которых Бог являет Себя… Являет тем, кто бодрствует и постоянно ищет Его, а мы дремлем. Вот на этой самой дороге был поражен Господом один человек. Встал ослепший и вопросил: «Господи! что повелишь мне делать?» Воистину, то был настоящий рыцарь, хоть я и не знаю, носил ли он рыцарский пояс. Таких Бог любит. Для таких не жалеет чудес. Не суетиться, не заботиться ни о чем, а вопрошать неустанно: «Господи, что повелишь мне делать?»

– Этого человека звали Савл!

– А вы о нем откуда знаете?

– Моя бабушка, когда глядела на эту дорогу, всегда поминала Савла…

– Ваша бабушка была христианкой?

– Да, – горделиво ответил Наим. – Христианкой из благородного франкского рода.

– А как ее звали? – допытывался заинтригованный Ренальд.

– По-вашему не знаю как. Она так и не назвала своего настоящего имени. «Рабыне имени не положено», – так она говорила. Мой дед звал ее – Свет Очей. Слишком ее любил, более, чем подобает мужчине любить женщину.

– А где ее пленили? Когда?

– Под Мамистрой, во время первого вашего похода. Оттуда привезли в Алеппо, а из Алеппо сюда. Для самого султана предназначали. Служанки стерегли ее днем и ночью, ибо она призывала к себе смерть. Кормили силой. Но все равно она как былинка стала, как цветок в пустыне высохла. Когда привели ее пред очи Повелителя Правоверных, он сказал: «На что мне такая тень? Никогда она не родит сына. Не хочу иметь ее на своем ложе. Пусть берет ее тот, кому она по нраву». Дед мой немедля пал к ногам Повелителя, умоляя, чтобы тот ему пленницу подарил. Султан даже рассмеялся. «Ты, Хассан, едва увидел ее, как тут же возжелал? Забирай себе этот скелет, мне не жалко». И дед мой, Хассан аль-Бара, сын Найма, забрал женщину в свой гарем. Забрал, но не приближался к ней. Был он искуснейшим птицеловом и знал: чем благороднее птаха, тем труднее ее приручить. Ждал…

И дождался. Однажды утром объявляют ему, что невольница сбежала. Каким чудом могла она это сделать, чем перепилила деревянную решетку, как спустилась с высокой стены – так и не дознались. Сбежала – и все. Дед мой со своими псами и воинами кинулся за ней в погоню и нашел чуть живую в пустыне. Около трех миль прошла, прежде чем потеряла сознание. Рухнула на песок на пожрание львам. Хассановы воины полагали, что это достойная кара для неблагодарной строптивицы, и уговаривали деда бросить ее в пустыне, там же, где она лежала. Но для него она стала уже Светом Очей. Бережно поднял он ее на своего коня и привез домой. Потом она хворала долго и тяжко, лихорадка ее била, выкрикивала что-то на своем языке. А когда оправилась и немой тенью стала бродить по покоям, дед пообещал ей (а нашу речь она уже понимала, но говорить не хотела), что если она возляжет с ним, он скажет ей, где сейчас находятся франки. Она побледнела как полотно и ушла. Проплакала весь день и всю ночь, а на следующее утро вернулась и впервые после пленения заговорила – умоляла, чтобы он сказал ей правду о франках. Но Хассан, сын Найма, хоть и сам с расстройства высох и почернел, поклялся всеми буквами Корана (а их семьдесят семь тысяч шестьсот тридцать девять), что ничего ей не скажет, пока она не разделит с ним ложе. И она снова ушла.