Николай Самвелян - Казачий разъезд Страница 20

Орлик привел Луку. Тот осмотрел гетманское ухо и сказал:

— Может, само пройдет, а может, яд в голову ударит.

— Так сделай что-нибудь, чтобы не ударило!

— Все от бога! — поспешил снять с себя ответственность Лука. — Зачем с босой головой лежали? Были бы при полном гетманском убранстве, она бы не посмела кусать. Да и некуда было бы ей…

— Авось не помру! — махнул Мазепа рукой.

В последнее время гетман все чаще переходил от тоски к внезапной веселости, даже бесшабашности. Лука все же принес примочку для уха и немного макового отвара в серебряном кубке.

Гетман выпил отвар и подремал. Через час проснулся и вновь призвал к себе Орлика:

— Пиши дальше. «Если я, особою своею гетманскою, оставя Украину, удалюсь, то очень опасаюсь, что в здешнем непостоянном и малодушном народе произойдет возмущение. Уже появились на берегах днепровских шайки — одна в восемьсот, а другая в тысячу человек, — которые грабят добрых людей и учиняют разбой. Если я с полками уйду отсюда, разбойники и вовсе в смелость войдут. А главная причина та, что я совсем болен и собираюсь помирать. Велел даже гроб себе изготовить. Последний час мой наступает. Собираюсь ехать к архиерею в Борзну собороваться. В общем, прибыть с полками к Стародубу не могу…» Вот и все. Орлик. Пошли Войнаровского с письмом к князю Меншикову. Да пусть он не забудет рассказать там, как мы праздновали победу войск его царского величества под Лесной. Что салют из пушек давали и после каждого залпа кубок пили…

— Постой, постой! — сказал Орлик. — Кто ж поверит? То ты вдруг из пушек стреляешь и вино пьешь, то гроб себе готовишь…

— А так оно и есть! — спокойно сказал Мазепа. — И из пушек стреляю, и вино пью, и гроб готовлю. Помирать-то придется. Скоро уже. А поверят или не поверят, мне все равно. Главное — не идти к Стародубу и остаться здесь.

— Значит, ты уже решил?

— Что?

— Как это что? — удивился Орлик. — О чем вчера говорили? Идти под шведа.

— Ну, правильно, говорили, — согласился гетман. — Мало ли о чем люди могут говорить. На то им и язык дан. Какой приказ я стародубскому полку послал? Помнишь?

— Впускать в город того, кто первый придет. Русские — так русских, шведы — так шведов…

— Про то я и говорю. Бог за нас решит. Если швед победит, я напишу царю письмо с благодарностью за многолетнюю протекцию и поддержку и сообщу, что перехожу под покровительство шведского короля. Ведь и вправду царя есть за что поблагодарить, и к шведу пора перекидываться.

Орлик помолчал, задумался над чем-то, а затем мечтательно произнес:

— Если 6 я был гетманом…

— Может, когда-нибудь станешь, — тихо ответил Мазепа. — Только я в том сомневаюсь. Почему — скажу позже. Так что бы ты сейчас сделал. Орлик, если бы был гетманом?

— Пошел бы со своими полками на Москву!

— И далеко дошел бы?

— Швед царские войска приковал к себе. Москву боронить некому.

— Кому боронить Москву, всегда найдется. А где ты. Орлик, полки возьмешь?

— Да разве мало у нас? В одном Батурине триста пушек!

— А пушки. Орлик, сами не стреляют. К ним пушкари нужны. Наши полки на Москву не пойдут.

— Почему?

— Да потому, что не от Москвы нам настоящая угроза. Для такого похода если соберем тысяч десять вместе с запорожцами, так и то хорошо будет. Ты, Орлик, молодой и ученый. Две академии закончил — в Вильно и Киеве.

— Так что с того?

— А то, что обязан быть и умнее и хитрее.

— Значит, мы под Станислава Лещинского пойдем? — попытался генеральный писарь уловить ход мысли гетмана.

— Нет, Орлик. Поляки нам не нужны. И Москва не нужна. Лучше идти на поклон к шведу. Стокгольм далеко. Вдали от короля легче живется. Пусть даже шведские школы здесь откроют и их языку детей наших учат. Я не против. Больше от русских будем отличаться. А ходить походами на Москву нам сейчас нельзя. Ни казаки, ни простые люди посполитые того не захотят… Ладно, Орлик, ступай научи Войнаровского, что ему говорить князю Александру Даниловичу Меншикову в ответ на его письмо. Я еще посплю. А вечером разбуди и пришли тех хлопцев, что из Львова прибыли.

— Ты их уже не подозреваешь?

— Почему не подозревать? Подозревать надобно всех. И тебя, Орлик, тоже. Чтоб не расшалился, чтоб не обманул ненароком. Но пока хлопцы ничем себя не выдали. Один портрет мой рисует, второй историю жизни пишет. Надеются, что щедро награжу. Так и сделаю, если портрет выйдет хорошим, а история будет написана стилем ладным и словами красивыми.

Обычно сон освежал гетмана. На время проходили дурнота и головокружение. Случалось даже, что после сна Мазепа разрешал себе выкурить люльку[21] и выпить вина. Но сегодня, несмотря на маковый отвар и еще более крепкое зелье, принесенное Лукой, гетман до вечера лежал с открытыми глазами. Думал он о разном. А больше всего о том, что уж нельзя ему находиться в селе Салтыковой-Девице, хоть и хоромы здесь удобные, и октябрьское солнышко светит не в пример минувшим годам нежно и ласково, и на небе ни тучки, ни облачка. А все равно надо бы мчать в свой Батурин, созвать полковников, устроить большую раду, чтобы не он один решал, как быть дальше. Мало ли что случится! Вдруг строптивый швед внезапно повернет и, не дав генерального сражения, отправится выгонять русских из Ливонии? И хоть по сей день не было такого, чтобы Карл менял первоначальные свои решения, но и ему верить до конца нельзя. До Москвы он наверняка доберется, считал гетман. Сожжет ее. Кремль приступом возьмет. Да разве на том война кончится? Сто лет назад поляки чуть было не взяли Москву. А три года назад царские полки побывали в Варшаве. Кто знает, что случится завтра. Значит, надо выждать. Пусть жизнь сама решает. Царь Петр на том и надорвется, что стал всем навязывать свои законы. Себя погубит и державу свою развалит. Разделит ее Карл на разные княжества. Посадит в каждом из них на престол своих людей, как посадил на польский престол Лещинского. А затем эти маленькие страны, как встарь бывало, начнут ссоры и драки между собой… Понимал Мазепа и то, что жить самому ему осталось немного. Теперь, просыпаясь по утрам, он уже не мог, как раньше, легко спустить с лежака ноги, в минуту одеться и, наскоро умывшись, вскочить на коня. Стены комнаты кружили и плыли в глазах. Хотелось крепко стиснуть голову руками, чтобы остановить это безумное вращение. Гетман тянулся к серебряному колокольчику, чтобы призвать кого-нибудь. Но пальцы дрожали. Никак не удавалось схватить колокольчик за ушко с меховым помпоном. Бессильно падал на подушки, закрывал глаза и начинал прислушиваться к тому, что творят старость и болезни с его немощным уже телом. Стучала кровь в висках, болели сердце и грудь, похолодели левая рука и левая нога. Он шевелил дрожащими пальцами, изумляясь, что они ему еще повинуются, и творил про себя молитву. Затем принимался растирать затекшую ногу. Неужели смерть? Наверное, так она и подкрадывается к людям… Но в глубине души он не верил, что это уже его последний час. Нет, он жив! И дух его бодр, как никогда, и крепок, как даже в молодости не бывал. Теперь он, Иван Мазепа, умудренный опытом и знанием людей, готов творить дела большие. Он чувствовал себя умнее царя Петра, и гордого молодого шведа, и ничтожного клоуна на троне Августа, и нового польского короля — заикающегося бледногубого Станислава Лещинского. Вот если бы, сохранив свою мудрость, свою голову, обрести молодость Филиппа Орлика!

Гетман улыбался своим мыслям, понимая, как они нелепы, но на всякий случай еще раз творил молитву и гнал прочь от себя бесовские искушения. Но отчего при случае не помолиться, отчего в очередной раз не заверить царя Петра в верности его особе? Убытку от этого не будет. Зато всегда выигрывает тот, кто скрытнее, кто держит свои мысли и чувства за семью замками. В этом гетману приходилось убеждаться неоднократно. Абсолютно все — и покойный царь Алексей Михайлович, и князь Голицын, и царевна Софья, и Август II — были уверены, что на Мазепу можно положиться, что это верный и открытый человек. А сейчас так же думают швед Карл, царь Петр и пугливый Станислав Лещинский. Так с кем же он? Кому вправду верен?

— Самому себе! — произнес гетман и испугался звука собственного голоса: думать вслух — опасная и неудобная привычка. — Свят, свят, свят, спаси меня от напастей и врагов!

Но тут опять заныли левая нога и затылок. Тело мстило Мазепе за то, что он время от времени забывал о нем. Гетман поднялся, кряхтя сел на лежаке, позвонил в колокольчик, выпил еще отвару, затем молока с хлебом и велел звать художника и поэта. Они пришли. Тихие, вежливые, внимательные.

— Холст у тебя германский? — спросил вместо приветствия гетман у Фаддея.

— Голландский.

— Это хорошо. У них холсты самые лучшие. А краски?

— Тоже голландские. Но растираю и готовлю их сам.