Грегор Самаров - Медичи Страница 20

— Как счастливы, должны быть там люди, — сказала Лукреция. — Прежде подземные силы тут разрушали жизнь, а теперь люди находят защиту от стихий, бушующих на горной высоте. Кажется даже заманчивым спуститься в этот мирный уголок.

— Нет, меня не тянет вниз, — поспешно ответил Козимо. — Там тоже, конечно, царят страсти, людская зависть и злоба, но они отравляют душу, приковывая ее к земле, а на высоте она борется и стремится к простору… Поедемте, я покажу вам теперь гордую высоту.

Он пришпорил лошадь и поскакал вперед, на близлежащий холм, а за ним — Лукреция, не обращая внимания на жалобные крики Пикколо, лошадь которого не могла поспеть за ними.

С холма, за обширной равниной, похожей на зеленевшее море, за Монте-Марио, был хорошо виден сияющий купол собора святого Петра, освещенный полуденным солнцем, и открывались живописные окрестности Вечного города. Внизу серебристой лентой извивался Тибр.

— Вот мир, где заблуждения, даже преступления, будут велики и возвышенны, и где я буду искать и труд, и счастье.

— Вы правы! — с сияющими глазами сказала Лукреция, потом протянула руку над равниной и громко, торжественно произнесла: — «Великое солнце, приносящее день на блестящих волнах и снова скрывающее его, всегда возрождающееся, всегда другое и вечно одинаковое, — ты не увидишь ничего величественнее Рима».

— Я поражен, благородная Лукреция, — воскликнул Козимо, с восторгом глядя на ее прелестное лицо, — я не думал, что вы так твердо знаете великого Горация Флакка. Если смотреть отсюда на Вечный город, то можно думать, что великий поэт только здесь и мог написать эти чудные строки.

— Вы удивляетесь моим знаниям? — спросила Лукреция. — Я могла бы даже обидеться. Думаю, флорентийские дамы тоже читают поэтов древности. Как же мне, римлянке, не знать и не понимать величайшего поэта римского величия? Но я вам прощаю за то, что вы так чтите мой родной город, и желаю вам в нем найти высшее счастье.

Отчаянные крики Пикколо прервали разговор. Его лошадка упрямо отказывалась взбираться на холм, ржала и вертелась, а он взывал о помощи, уцепясь за ее густую гриву. Козимо подъехал, взял под уздцы обыкновенно смирную лошадку, а Лукреция ударила хлыстом бранившегося Пикколо, и все снова продолжили путь до Ла-Старта, где сделали часовой привал для отдыха и кормления лошадей. Лукреция стала молчаливее, казалась взволнованной и иногда проводила рукой по глазам, точно вытирая слезу. В остерии, где им подали вино, фрукты и хлеб, было много окрестных поселян, поэтому Лукреция и Козимо вышли посмотреть на место древнего города Байи, который был разрушен диктатором Камиллом за сопротивление Риму.

— Мне грустно думать, что вы можете меня счесть неблагодарной, так как я расстаюсь с вами, не говоря даже, кто я… Но, повторяю, это не моя тайна, и я должна ее хранить, но надеюсь, что она скоро откроется. Вы обещаете мне прийти, когда я пошлю за вами? Я не хочу быть забытым воспоминанием для моего избавителя.

— Забытым оно не будет, даже если бы я больше не имел счастья увидеть мою прелестную и ученую спутницу. Но свидание было бы радостно: вы обещали, что мы будем друзьями, и я надеюсь, что мы ими останемся…

— Значит, до свидания.

Лошади были поданы. Пикколо оставался в гостинице, выпил хорошего вина в утешение, и слуги бережно посадили его в седло.

Они ехали молча, каждый погруженный в свои мысли, по мрачной равнине Кампаньи, где однообразие нарушалось только отдельными развалинами и стадами серебристо-серых быков с громадными, широко расставленными рогами. Их гнали пиками верховые в остроконечных шапках, в высоких сапогах со шпорами, с красными поясами. Далее виднелись стада баранов с пастухами в широких шляпах и в плащах на бараньем меху. Только у Моите-Малло местность стала приветливее, и наконец, путешественники при надвигающихся сумерках въехали в Рим через Порта-дель-Пополо.

Лукреция остановила лошадь.

— Позвольте мне здесь проститься с вами. До свидания!

— До свидания! — повторил Козимо, а когда она отвернулась, он пришпорил лошадь и, не оглядываясь, поскакал в город.

Козимо скоро доехал до Виа де-Банки, спрыгнул с лошади под порталом дворца Медичи и немедленно прошел в кабинет к Торнабуони для доклада и, не выказывая ни малейшего нетерпения, спокойно и ясно передал все сказанное Лоренцо в дополнение его письма. Торнабуони отложил письмо для внимательного прочтения и с улыбкой сказал племяннику, ласково похлопав его по плечу:

— Ты хорошо и разумно исполнил поручение, Козимо. Доволен ли ты своими личными делами так же, как я доволен твоим первым шагом в серьезных делах?

— О, я вполне счастлив, дядя! — просияв, воскликнул Козимо. — Лоренцо одобрил мое желание, и маркиз Маляспини также дал свое согласие.

— Еще бы! Теперь дела окончены, иди и передай добрую весть — ее ждут с нетерпением.

Торнабуони сел читать письмо Лоренцо, а Козимо помчался к маркизе, не дав даже времени слугам доложить о нем.

Джованна вздрогнула при его неожиданном появлении, но, увидев радостное лицо жениха, со слабым криком бросилась к нему навстречу.

Маркиза не рассердилась, что Козимо только потом поздоровался с ней, и оставила влюбленных.

Что они говорили между собой — неизвестно, но, конечно, это было все то же самое, всегда кажущееся новым, как заря, веками появляющаяся на горизонте и приносящая людям новую жизнь и новые надежды.

Козимо только вскользь упомянул о своем путешествии, а о встрече с Лукрецией ничего не сказал — он едва помнил о ней и забывал весь мир, глядя в лучистые глаза Джованны.

Глава 8

По возвращении Козимо в доме Торнабуони царила полная радость. Помолвка Ручеллаи с маркизой Маляспини была объявлена, и свадьба должна была состояться в начале лета. Как ни высоко стояли Медичи и их родня в общественном мнении, союз с домом Маляспини де Фос-динуово, принадлежащим к самой родовитой аристократии в Италии, являлся радостным и лестным событием.

Семейство Медичи проявило при помолвке всю свою роскошь, и высшее общество Рима присутствовало на торжестве. Джироламо Риарио тоже явился и выразил обрученным самое дружеское и любезное внимание.

Франческо Пацци в изысканных выражениях принес пожелания счастья Джованне и с искренним сочувствием отнесся к Козимо, с которым обыкновенно обращался свысока, как с мальчиком, так что Джованна подумала, что он забыл прошлое, или она сама придала слишком серьезное значение простой светской галантности.

С Торнабуони он поговорил прямо и откровенно, выразив сожаление в том, что папа лишил дом Медичи звания своего казначея.

— Лоренцо сам виноват в этом, — добавил он. — Его банк слишком велик и могуч, чтобы папа не счел оскорблением отказ в требуемой сумме. К нам же нельзя иметь претензии за то, что мы с благодарностью приняли оказанную нам его святейшеством милость. Лучше упрочить звание папского казначея за одним из флорентийских домов, чем отдать его в совершенно посторонние руки.

— Вы были совершенно правы, — отвечал Торнабуони, — хотя взяли на себя обузу, которой мы часто тяготились. Папа предъявляет требования, нередко превышающие наши силы, а теперь мы свободнее в делах и не должны стесняться никакими соображениями. Сомневаться в нашей преданности папскому престолу его святейшество не имеет оснований, и мы будем всегда доказывать, что готовы служить ему по мере сил и возможностей.

Этим вопрос был исчерпан, и парадный обед прошел при общем оживлении, так как и папа прислал свои поздравления обрученным через кардинала Орсини, подчеркнув неизменную преданность дома Маляспини церкви и ее высшему представителю.

После обеда, когда в соседних залах лучшие певцы и певицы Рима услаждали гостей своим пением, граф Джироламо увел Торнабуони в маленькую гостиную.

— Дорогой друг, я должен уведомить вас, что это недоразумение нисколько не изменило моего отношения к вам и к дому Медичи. Я очень жалею, что Лоренцо из упрямства — вы не можете с этим не согласиться — не пожелал достать требуемую его святейшеством сумму…

— Не мог достать, — перебил его Торнабуони.

— Хорошо, — замялся Джироламо, — спорить не буду, вам не надо это утверждать, но я все-таки не поверю, чтобы эта сумма превосходила средства Медичи. Все равно, дело кончено, но я из-за этого, как владелец Имолы, буду не менее добрым соседом Флорентийской республики, и Монтесекко, начальник моего войска, будет во всем следовать советам Лоренцо. Я очень жалею, что все это произошло. Папа рассержен и выразил свое недовольство, передав дому Пацци звание казначея. Этого уже изменить нельзя, но мне крайне желательно, чтобы во всем остальном нарушенное согласие было восстановлено, так как долгий и все усиливающийся разлад не выгоден ни папскому престолу, ни Флорентийской республике, ни дому Медичи.