Эммануил Флисфиш - Кантонисты Страница 20

Бедна, однообразна и печальна была жизнь евреев в России, но к середине прошлого века она сделалась мрачной и мучительно невыносимой. Эта беспросветность была одинакова во всех городках и местечках черты оседлости. Повсюду жизнь еврея была уравнена общими страданиями, воспитанием и религиозно-обрядными традициями.

Несмотря на самобытность и отчужденность еврейской жизни, между ними и христианами бывали и соприкосновения, но это были деловые, внешние, так сказать, контакты. Христианский мир был евреям чужд и казался враждебным, а потому они были далеки от желания сближаться с русскими. Приниженному до крайности положению евреев с точки зрения закона и административной практики соответствовало и то отношение, которое еврейское население встречало со стороны окружающего его христианского общества. И как могли они сближаться с христианами, если еврей в глазах самого богобоязненного христианина был существом презренным, отверженным, заслуживающим быть гонимым уж только потому, что он рожден евреем, предки которого распяли Христа! Фанатизм коренного населения против них вызывал гонения, а фанатизм евреев усиливался вследствие этих гонений. Предубеждению русского населения против евреев содействовали не только религиозные и экономические причины, оно вызывалось также невежеством и вековыми предрассудками. Общественный строй, покоившийся на крепостном праве, не мог содействовать развитию уважения к человеческой личности вообще и к личности еврея в особенности. Столь беспомощное и робкое существо как еврей было наиболее подходящим объектом для проявлений нравов того времени. При желании всякий мог вдоволь потешаться над ним: обрезать «жидку» пейсы или бороду, вымазать ему лицо свиным салом считалось невинным удальством.

Не намного лучше было и отношение литературы. Тип еврея в литературных произведениях того времени служил олицетворением коварства, сводничества, предательства. Достаточно упомянуть произведения Ф. В. Булгарина (роман «Иван Выжигин» и др.), разжигавшие антисемитизм до крайности. Иные писатели рисовали еврейскую жизнь с самой смешной стороны и поставляли сценки и анекдоты известного сорта.

Между русскими и евреями лежала черта, через которую ни та, ни другая сторона не решалась перешагнуть. Через нее переходили временами со стороны русских только светлые личности, отрицавшие нетерпимость, со стороны евреев — перебежчики-ренегаты, ради материальной выгоды изменявшие своему народу.

Еврей же, когда он видел хорошее к себе отношение со стороны русского, принимал его с благодарностью и готов был за человеческое с ним обращение вознаградить сторицей.

Еврейские мальчики этой эпохи, как правило, были хилые, болезненные и забитые, и этому способствовало не только воспитание. Одеты они были, как и взрослые, в длинные кафтаны. Из-под фуражки виднелась ермолка, а худое, бледное личико украшали завитые пейсики. Когда мальчик в таком виде появлялся на улице среди русских, уличные мальчишки буквально затравливали его, били, науськивали на него собак и забрасывали камнями. Еврейский ребенок с детства был запуган и дрожал, встречая на своем пути нееврея.

Каждый еврейский отец посылал своего сына в хедер, когда тому минуло 5 или б лет. Преподавателем был единственный учитель — меламед. Помещался хедер в убогой квартире самого меламеда, состоявший из двух или даже одной комнатушки. Поближе к окну стоял длинный стол с двумя длинными скамьями по обеим сторонам. Приемы обучения были самые примитивные. Меламед не имел никакой педагогической подготовки, но, просвещая своих учеников, не выпускал из рук плетку. Механически, с помощью зубрежки и колотушек вдалбливал он знания в детские головки. А этими знаниями были Священное Писание и молитвы. Постоянный страх быть наказанным сделал свое дело. Дети росли забитыми, пугливыми и получилось поколение худосочное, истощенное телом.

Доктор Слуцкий М. Б., общественный деятель, построивший Кишиневскую еврейскую больницу и долгие годы возглавлявший ее, следующим образом вспоминает свои детские годы: «Когда мне минуло 5 лет, меня отдали в хедер. По-видимому, во всех хедерах того времени был жестокий режим, но наш меламед, кажется, побил рекорд, он прямо истязал детей. На стене, на гвоздике висела плетка. Официально она висела для острастки, а в действительности чуть ни ежедневно она гуляла по нашим телам. Кроме плетки наш меламед практиковал в широких размерах и «рукоприкладство» в виде тумаков, дергания за уши, за волосы и т.д. Детям было внушено, что рассказывать дома о том, что творится в хедере — величайший грех.

Привыкши дома к баловству и нежному уходу, я в хедере был так терроризирован, что ничего не воспринимал из преподаваемой «науки». Однажды, собираясь меня выкупать, мать увидела, что все мое тело покрыто синяками. С этим она уже не могла мириться, и я был взят из хедера».

После нескольких лет пребывания в хедерах различных градаций мальчики переходили к «высшему образованию». Они жаждали знаний, но предметом их изучения был Талмуд и только Талмуд. Наравне с великими вопросами нравственности и права изучались вопросы религиозной обрядности многочисленных комментариев Талмуда. Университетом и квартирой еврейским «студентам» служила синагога. Многие юноши отправлялись в городишки, славившиеся своими ешиботами (ешибот — религиозная академия). На чужбине такого юношу снабжали «днями»: составляли для него список из семи обывателей, каждый из которых обязался кормить ешиботника безвозмездно в определенный день недели. Таким образом положение «студента» было обеспечено питанием; квартирой ему служила синагога. Обходился он без кровати и подушек; спал на скамье, укрывшись своим длинным кафтаном. Книг и свечей в синагоге — сколько угодно. Жизнь не роскошная, зато спокойная от забот, дававшая возможность изучать Талмуд и его многочисленных комментариев беспрерывно днем и ночью.

Мечтой-стремлением таких молодых ученых была должность раввина в каком-нибудь местечке, пусть даже самом захолустном. Содержание раввина было более чем скромное, но должность эта была почетная, а для его потомства она была как бы дворянским происхождением. Если не удавалось стать раввином, то молодой ученый, когда приходила пора жениться, всегда имел преимущество перед всеми прочими претендентами.

Еврейские юноши не знали жизни, не были подготовлены к ней, к ее невзгодам. Молодые годы уходили на изучение богословской науки, откуда питомцы хедеров и ешиботов выходили неподготовленными к ожидавшей их суровой борьбе за существование. Умственные и нравственные силы атрофировались, превращая юношей в каких-то тепличных, худосочных созерцателей. Чувства любви, увлечения для них не существовали, потому что они такого чувства не знали и даже в разговорном языке слово «любовь» не употреблялось. Это чувство было изгнано из жизни огромного гетто вечной борьбой за существование, неуверенностью и страхом за завтрашний день. Если в ком-либо чувство любви вспыхивало и проявлялось с особенной силой, то на это смотрели как на ненормальное явление. Любовь до самозабвения, готовая на высокие подвиги, на страдания и самопожертвование не могла развиваться у еврейских юношей того времени и по причине обязательного брака в раннем возрасте. К тому же мальчики и девочки воспитывались раздельно и различно. Если мальчики проводили свое время над книгами, то девочки знали только отчий дом, помогая матерям по хозяйству или были ее помощницами в лавке, где большей частью торговала жена, а не муж. Мальчики с девочками не дружили, интересы у них были совершенно различные, и дети не успевали физически и умственно окрепнуть, стать самостоятельными, как их женили. Этим и было завершено воспитание. Случалось довольно часто, что жених и невеста впервые виделись под брачным балдахином. При составлении браков принималось во внимание материальное обеспечение будущей семьи, но еще дороже ценились личные качества жениха и невесты: ум, знание, благородное происхождение и благонравие. Вкусами вступающих в брак родители не интересовались. Не считались и с физиологическими законами: детей женили в самом раннем возрасте, и свадьбы в 12-13 лет рассматривались как нечто весьма нормальное. А ранние браки давали чахлое потомство и преждевременное увядание родителей.

Долго ждать с женитьбой детей считалось рискованным: не надо было дать страсти накопляться и вырваться с бешеной силой, которая могла натворить много непоправимых бед. Семейные же очаги использовались на богоугодное дело — на продолжение рода. Еврейская семья была святилищем, центром жизни, средоточием всех радостей и утешением в невзгодах, и завет «плодитесь и множитесь» выполнялся со всей добросовестностью.

Браки по выбору родителей с помощью сватов были, конечно, похожи на коммерческую сделку. Но молодые новобрачные, если не говорить об исключительно ранних браках, а потому ненормальных, в возрасте 18-19 лет, чистые душой, не опошленные, не истратившие своих сил на стороне, привыкали, приноравливались, привязывались друг к другу. Сильная вера в святость брачной жизни, общность интересов создавали крепкую связь между молодыми супругами, рождалась любовь, которая с годами крепла. В старом укладе еврейской жизни не было незаконнорожденных детей, не знавших своих отцов, и не было позорной проституции с ее страшным бичом — венерическими болезнями. Стыдливость и скромность были отличительными чертами еврейского юноши того времени, и грубых ругательств и похабных слов никогда не слышно было даже среди простых по положению евреев. Бывало, конечно, и тогда немало неудачных браков, не сходились характерами, но для этого был развод, дешевый и легко достижимый.