Пятая труба; Тень власти - Поль Бертрам Страница 20

Она стала опять спокойной. Её грудь едва волновалась, пока она говорила. Но гнев, светившийся в её глазах, ещё чувствовался в голосе и в каждом её жесте.

Никогда в жизни не испытывал граф такого унижения. Его жена отличалась энергичными манерами и резким языком, но никогда он не чувствовал себя в её присутствии так, как чувствовал себя теперь. Он был подавлен. Он понял, что есть вещи, которые были не в его власти, что в жизни есть величие, которое сводит к нулю все общеустановленные правила, и что едва ли следует пренебрегать старыми отмиравшими законами рыцарства.

Он возбудил в ней только гнев и негодование, но какова должна быть эта женщина, если кому-нибудь удастся затронуть её сердце! Правда, она не принадлежала к числу тех, которых мужчины именуют порядочными. Но кто из них порядочен? Увы! Мир был так несовершенен, что граф, не отличавшийся особой чувствительностью, вдруг ощутил в себе тоску. Делать было нечего, приходилось исправлять свой промах!

Его прощание показало его с более выгодной стороны, чем появление.

— Вы правы, — просто сказал он. — Прошу почтительнейше извинения за мою дерзость. Прошу также разрешения поблагодарить вас за то, что вы позволили мне оказать вам услугу.

— Охотно, — сказала она.

Она протянула ему руку, и граф, нагнувшись, слегка прикоснулся губами к её пальцам, низко поклонился и вышел.

Леди Изольда довольно долго стояла неподвижно на своём месте. Её глаза были устремлены на дверь, как будто она видела там что-то необычайное.

Из амбразуры окна вышла её служанка. Она сидела там, скрытая за занавеской.

— Это было великолепно, — сказала она. — Я ждала смешной сцены, но вышло ещё лучше. Миледи, вы само совершенство.

Её госпожа взглянула на неё как-то растерянно.

— Само совершенство! О, Боже мой!

И она залилась слезами.

ГЛАВА V

Гроза и буря

На улицах доброго города Констанца бушевала буря. Зародилась она далеко, на низменных равнинах Венгрии, и, постепенно захватывая пространство, получила большую силу. Всю ночь неслась она над Австрией и возвышенностями Баварии и к вечеру достигла Констанца. Проснувшиеся утром обыватели, окна которых выходили на озеро, с удивлением смотрели на сердитую красную полосу, разрывавшую облака, которые повисли на восточном горизонте между Линдау и Брегенцом. Видно было, как их тяжёлая гряда колеблется, мало-помалу разрывается и наконец летит по бледному предрассветному небу словно в каком-то безумном бегстве.

Видно было, как затлел было занимавшийся огонёк зари, но пертурбация в воздухе задула его, и он быстро замер. Озеро, закованное в тёмных, мрачных берегах, приобрело какой-то стальной, зловещий цвет. Застигнутые на нём люди крестились и торопливо направлялись к берегу. Время у них ещё было: озеро пока как бы замерло в трепетном безмолвии. Потом вдруг по мелкой ряби его поверхности пронёсся странный, глухой вой, могучее дыхание бури стало вздымать его волны. Через минуту эти волны превратились в белую, клубящуюся массу, с бешенством несущуюся на город, пока набережная не преградила ей путь. Завывая и беснуясь, проносилась буря через гребни водорезов, яростно обдавая их пеной. Брызги долетали до самых окон городских домов, и волны, перепрыгивая через парапет набережной, заливали улицы.

Волны обмывали их с такой яростью, как будто хотели очистить их от веками накопившейся на них грязи. Буря ворвалась в комнату, где хранились акты собора, сорвав с петель ветхую, изъеденную червями раму, стёкла которой со звоном разлетелись во все стороны. Кто-то из коридора хотел войти в комнату, чтобы не дать разлететься драгоценным документам, но буря с такой силой ударила его в лицо дверью, что он почти без чувств упал на землю. Она сорвала все обложки от соборных актов и могучим свежим дыханием носилась над этими столь ревниво охраняемыми документами, носилась грозно и триумфально, как будто она имела власть смести эти свидетельства заблуждений, эгоизма и темноты. Увы! Этого она не могла сделать: слишком много было всего этого. Чернила давно высохли, а пергамент был прочен. Но она сделала всё, что могла: она подняла пыль в самых сокровенных углах, где она так давно лежала толстым слоем, и сбросила на пол не мало книг, недостойных лежать на столах. Не имея сил сделать ещё что-нибудь, она с воем носилась вокруг здания, срывая с крыши и в бессильном гневе бросая на улицу черепицу, от которой случайные прохожие должны были искать убежища.

И среди этого рёва бури в вышине слышны были громкие и ясные, словно боевой рожок, крики ласточек. Несмотря на ужасы, творившиеся в воздухе, они не улетали. Сильна была буря, но ещё сильнее было влечение, приведшее их сюда издалека. Не боясь яростной пертурбации в небесах, они смело носились между борющимися облаками и садились на башни.

Несмотря на то что окно присутственной комнаты городского секретаря было заперто крепко, воздух и здесь предвещал бурю. В комнате было тепло, чувствовалось, что вчера здесь горел камин. Но два человека, стоявшие около него, решительно не обращали внимание на то, холодно в комнате или тепло. Приближение весны касалось их очень мало.

Перед секретарём стоял рассыльный совета — тот самый, который, желая избавить себя от лишних хлопот, или по каким-нибудь другим причинам, передал поручение совета не секретарю, а его матери.

— Другой раз не буду, ваша милость. Ваша матушка думала, что вы не желаете, чтобы вас беспокоили...

— Нехорошо, мастер Гейнрих, — строго прервал его секретарь. — Это уже в третий раз. Когда-нибудь дело кончится плохо. Бумаги совета должны передаваться тому, кому они адресованы, а не другим. Это я вам уже не раз говорил.

— Я знаю, ваша милость. Но на этот раз...

— Если вы не можете помнить, что вы должны делать, то вы не годитесь для вашей службы.

— Это правда, ваша милость. Но я этого и не забываю. Позвольте вам сказать всё по правде, ваша милость.

Рассыльный замолчал.

— Ну, — холодно промолвил секретарь.

Рассыльный уже раскаивался в своих словах, но было уже поздно и приходилось продолжать.

— Ваша матушка дала мне зильбергрош, чтобы узнать, в чём дело. Деньги мне были очень нужны, кроме того, я думал, что это всё равно...

Секретарь давно уже подозревал это.

— Стало быть, вы позволяли себе брать взятки, когда вас