Вельяминовы. За горизонт. Книга 4 (СИ) - Шульман Нелли Страница 20

– После банкета я с маэстро больше не встречалась. У нас шли шефские концерты в области, мы не заглядывали в Новосибирск…  – Инге было подумал попросить Дору заняться поисками Марты Журавлевой:

– Совсем с ума сошел…  – оборвал себя он, – ей нельзя доверять, ее сюда прислал Комитет, как медовую ловушку…  – Инге ловил на себе пристальный взгляд девушки:

– Так называемая Дора с меня глаз не сводит, следит за мной…  – он дернул щекой, – и сюда она потащилась из-за меня…  – один из обитателей общежития принес стаканы:

– Мы часто завершаем здесь семинары и конференции, – смешливо пояснил молодой кандидат наук, – кафедры и лаборатории режимные объекты, где запрещено торчать в нерабочее время, а дома у нас семьи. Не каждой жене по душе выпивка и песни под гитару…  – Инге понял, что кроме Доры, других девушек на площадке нет:

– Неудобно, – подумал он, – ребята могут заметить, что она на меня уставилась…  – пухлые губы цвета спелых ягод задрожали. Она затянулась услужливо поднесенной кем-то сигаретой:

– То есть косяком, – поправил себя Инге, – мы с Сабиной тоже покуриваем, но не на людях. Адель вряд ли такое делает, она очень осторожна. Однако Тупица парень лихой. Не удивлюсь, если он и гашиш с героином пробовал. В его положении ему достаточно щелкнуть пальцами и наркотики принесут на серебряном блюде…  – зная, как работает свояк, Инге, впрочем, сомневался, что у Генрика найдется время на подобные развлечения:

– Кроме музыки, у него ничего больше в жизни нет. Адель играет у них вторую скрипку. Она всего лишь талантлива, а Генрик гений, несмотря на его молодость…  – выпустив дымок, она поморщилась:

– Я спою новую песню…  – ее голос стал далеким, отстраненным, – слова написал молодой московский актер, музыка тоже его. Песня о зоне…  – девушка перешла на английский язык:

– Знаете, что такое зона, Инге…  – он коротко кивнул:

– Тюрьма, то есть колония, лагерь…  – в ее глазах отражался свет зарешеченной лампочки:

– Я родилась в тех краях, – одними губами сказала Дора, – моя мать была заключенной, мой отец ее охранял…  – Надя словно шла по тонкому льду:

– Доносчика здесь нет, – с облегчением подумала она, – но я не знаю, один ли он такой среди физиков, или есть кто-то еще. Надо быть очень внимательной. Но зачем я это сказала, – она сглотнула, – ему… Инге, все равно, кто я такая. Он считает меня подсадной уткой, он ни на грош мне не верит…  – ей почудилось, что голубые глаза немного смягчились:

– Никто, кроме него, кажется, ничего и не разобрал…  – ребята галдели, передавая по кругу стаканы водки и трехлитровую банку томатного сока, – а он, может быть, теперь поймет, что я не та, кого меня заставили играть…

Песню Надя услышала прошлым месяцем, на многолюдной вечеринке в бараке, в Лианозово. Девушка приехала к обосновавшемуся там художнику, другу Неизвестного, чтобы договориться о позировании:

– Я хотела уйти, но меня не отпускали. Появился парень из театра, с песнями…  – Надя запомнила слова и мелодию. Рванув струны, девушка стукнула ладонью по гитаре:

– Все закончилось, смолкнул стук колес, шпалы кончились, рельсов нет…

Эх, бы взвыть сейчас, да только нету слез, слезы кончились на земле…

Надя велела себе не плакать:

– Он смотрит на меня, – поняла девушка, – надо его увести отсюда. Я все расскажу, а там будь что будет. Но только о себе, ни слова о маэстро Авербахе…  – ребята восторженно зашумели. Надя подхватила гитару:

– Боюсь, что мне пора, завтра утром репетиция. Спасибо за отличную компанию, еще увидимся…  – сбросив пиджак на кресло, она вскинула на плечо инструмент:

– Спасибо, что не дали мне простудиться…  – ее каблуки простучали по бетонной площадке, Инге шагнул вперед: «Позвольте проводить вас, Дора».

Ледяной ветер обжигал лицо, забирался под развевающийся подол короткого платья. Голые коленки озябли, Надя почувствовала, как застыли пальцы на ногах. Покачнувшись на высоких каблуках, она услышала неприятное дребезжание железа. Вихрь колебал неплотно закрытую крышку мусорного бака.

Задний ход выводил из общежития на помойку. Дальше, укрытая хлипким забором, лежала строительная площадка. Краны уходили в звездное небо. Красные огоньки на кабинах перемигивались во тьме. Над крышами Академгородка ветер нес рваные клочья серых облаков. Испуганно мяукнула кошка, заныла гитарная струна в футляре.

Дальние фонари освещали его белую рубашку. Пиджак он снял на лестнице, молча накинув его на плечи Нади. Он не спросил, почему они миновали четвертый этаж где, как знала Надя, помещалась его квартира, почему не остановились на третьем:

– Он и не знает, что я живу на третьем, – вспомнила девушка, – я только сказала, что меня тоже поселили в общежитии…  – не желая рисковать, Надя вообще не хотела ничего говорить в здании:

– И не только говорить, – напомнила она себе, – нельзя, чтобы камеры нас видели вместе, пусть даже так. Комитетчику я объясню, что ничего не получилось. Ничего и не получится…  – сердце отчаянно заныло, – он женатый человек, порядочный мужчина. Я вижу по его лицу, что он меня презирает…  – лицо доктора Эйриксена, правда, немного изменилось:

– История о зоне, о ее заключенной матери тоже может быть байкой, – напоминал себе Инге, – романом, как говорит Волк. Подстилка хочет меня разжалобить, она добивается, чтобы я ей поверил…  – накидывая на нее пиджак, Инге избегал касаться стройных плеч, нежной шеи, открытой глубоким вырезом платья. Он вдыхал запах вербены:

– Словно Сабина рядом со мной. Мы с ней тоже сбегаем со светских приемов…  – на него повеяло морским ветром, темные глаза жены оказались совсем рядом:

– Очень вкусная селедка…  – Сабина с удовольствием кусала булку, – гораздо вкуснее, чем на чопорном мероприятии…  – она кивнула в сторону королевского дворца. В Копенгагене физиков из Института Бора часто приглашали на ужины и коктейли:

– Я даже смокинг завел для таких дел…  – вспомнил Инге, – Сабина шутила, что смокинг только первая ступень. Нобелевскую премию принимают во фраке…  – ее шпильки стучали по булыжнику неприметной улицы, спрятанной среди средневековых домов. Немногие открытые заведения выпускали наружу стайки припозднившихся туристов:

– Мы нашли лоток с селедкой и сосисками, – вспомнил Инге, – хозяин налил нам кофе за счет заведения. Сабина носила похожее платье, тоже с блестками, но длиннее…

Придерживая полы пиджака на груди, Дора нырнула в проем, оставшийся в заборе от вырванной с мясом рейки. Инге понимал, что девушка хочет с ним поговорить:

– Не случайно она спела песню, не случайно упоминала о зоне…  – скрипела полуоткрытая дверь заброшенного вагончика бытовки, – но не попадайся в медовую ловушку, доктор Эйриксен…

Он вспомнил обжигающий губы горький кофе в картонном стаканчике, шепот Сабины:

– Здесь тупик, дом ремонтируют. Туристы сюда не заглянут, почти полночь…  – особняк закрывали леса, гулкая арка вела в тесный дворик:

– Мы туда даже не дошли…  – Дора ловко вскарабкалась в бытовку, – все случилось прямо в арке, у стены…  – Инге давно привык к осторожности. Он знал, что Сабина никогда не пойдет на операцию:

– Она давно сказала, что никогда не избавится от нашего малыша. Она готова окончательно сесть в инвалидную коляску или даже умереть, чтобы у нас появился ребенок…  – врачи считали, что в таком случае самого ребенка тоже ждала печальная судьба:

– Поймите, доктор Эйриксен, – вздохнул доктор Сабины в Копенгагене, – у вашей жены были переломаны все кости таза. Чудо, что она вообще поднялась на ноги. Ребенок, развиваясь, увеличит размер матки, для которой не останется места…  – Инге еще не понимал: «И что тогда?». Врач ткнул ручкой в рисунок на листе анатомического атласа:

– Матка разорвется, мать и ребенок погибнут. В этих случаях мы пока бессильны…  – помня о таком исходе, Инге всегда напоминал себе, что надо сдерживаться:

– Я люблю Сабину, я не могу ее терять…  – он почувствовал рядом легкое дыхание девушки, – я не должен так поступать…  – голова закружилась, к щекам прилила кровь. До него донесся тихий шепот: