Зоя Воскресенская - Сердце матери Страница 21

Володя шагал по комнате, поглядывая на мать и сестер, думал об их судьбе. Три талантливые женщины! А сколько на Руси загублено женских талантов!

Оля села писать письмо своей подружке Саше Щербо в Симбирск.

Дорогая Саша! Поздравляю с Новым годом…

Она смотрит в залепленное снегом окно, кутается зябко в платок, вспоминает, как они с подругой мечтали о необыкновенно красивой и полезной жизни, которая их ждет по окончании гимназии. Детские мечты!

Я, собственно, не признаю праздника Нового года, — пишет Оля, — он никому ничего не дает, кроме признаков. Вот если бы с него можно было начать новую жизнь, бросить все старое, бесполезное, дурное, тогда бы это был праздник, а то знаешь, что впереди ждет тебя все то же, такая же скучная и бесполезная жизнь, так чему же радоваться…

— Оленька, пойдем на лыжах пройдемся, хватит тебе писать, — предложил Володя.

Брат с сестрой пробежались на лыжах по парку. За калиткой в холодных лучах зимнего солнца сверкали поля, покрытые снежным настом. Лыжи сами несли вперед к чернеющей кромке леса. Володя прокладывал лыжню. Оля легко скользила за ним.

Миновали деревню Кокушкино. Убогие избы закопались по окна в сугробы, нахлобучили белые шапки снега. Из труб столбом валил желтоватый дым: избы топили соломой и навозом. Одинокие ветлы уныло раскачивали голыми ветвями, щетинилось сухое жнивье из-под снега.

Володя поджидал Олю у опушки. Воткнув палки в снег, он смотрел на избы, в которых притаилась невеселая жизнь.

Оля подбежала к брату, запыхавшись, затормозила и, все еще углубленная в свои мысли, стала чертить палкой по снегу. Потом взглянула прищуренными глазами на большое красноватое солнце, клонившееся к западу.

— Вот мы вместе с Землей завершаем очередной путь вокруг Солнца, — сказала она задумчиво, — и, глупые, надеемся, что следующий круг принесет нам счастье. Земля крутится, крутится вокруг Солнца, как клубок, а счастья людям нет.

Володя молчал.

— Скажи, Володя, — повернула она лицо к брату, — будет ли настоящий Новый год, такой праздничный день, с которого у людей начиналось бы счастье, когда все беды останутся позади?

— Должен быть, — ответил Володя. — Я сам после смерти Саши не перестаю думать над этим, и кажется… кажется…

— Ты что-то знаешь? — схватила Оля за рукав брата. — Скажи!

— Нет, еще не совсем знаю… Но я привез из Казани книги Карла Маркса, удивительные книги! В них с математической точностью доказывается, что человечество найдет себе путь к счастью.

— А кто этот Карл Маркс?

— Великий ученый. Он умер пять лет назад, но жив его друг Фридрих Энгельс, который работал вместе с ним. Осталось его учение. Я пока прочитал только одну книгу — «Коммунистический Манифест» и читаю вторую — «Капитал». А написано им очень много.

— Давай изучать вместе! — горячо воскликнула Оля.

— Только изучать мало. Будем знать ты да я, а что мы вдвоем можем сделать? Карл Маркс учит, что самый передовой класс человечества — пролетариат. Но нужно, чтобы рабочие поняли свою силу, объединились, и тогда они смогут сокрушить старый мир. «Коммунистический Манифест» завершается словами: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» Ах, как много надо знать и уметь, чтобы применить это учение в жизни! — вздохнул Володя.

— Ты мне дашь эту книгу?

— Да, только… — Володя приложил палец к губам. — Эти книги запрещенные. В Казани есть кружки, где их читают, обсуждают. Хорошо бы перебраться в Казань… — Володя помрачнел. — Но это невозможно.

Багровое солнце наполовину скрылось за горизонтом. Галки с криком носились над деревней, собираясь на ночлег.

— Пора домой, — спохватился Володя, — мамочка, наверно, волнуется. Мы с тобой совсем загулялись, хотя прошли не больше двух верст.

— Нет, мы сегодня прошли с тобой очень много, — ответила Оля.

Мария Александровна не спала всю ночь. Как помочь детям получить образование, выбраться на дорогу?

Она стала все чаще уезжать в Казань. Писала прошения, просиживала многие часы в приемных губернатора, попечителя Казанского учебного округа, жандармского управления. Просила, требовала, чтобы детям разрешили переехать в Казань, жить вместе с ней, матерью.

Однажды в осенний день вернулась в Кокушкино усталая и счастливая: получено разрешение на переезд всей семьей в Казань.

Володя с утра до вечера сидел теперь в своей комнате-кухне за книгами. Столом ему служила плита, застеленная газетами. Иногда к нему пристраивалась и Оля. По вечерам Володя уходил в библиотеку и нередко возвращался домой далеко за полночь взволнованный и словно светился изнутри.

Мария Александровна не спрашивала, где был, только иногда, обняв его за плечи, тихо говорила ему:

— Будь осторожен. Будь осторожен во всем.

Однажды он вернулся из библиотеки раньше времени, схватил Олю за руки и закружил по комнате.

— Ты будешь учиться, будешь!

— Где? — спросила оторопевшая от радости сестра.

— В Гельсингфорсском университете. Туда принимают и женщин, но… для этого надо изучить шведский язык.

Немецкий, французский, английский и латынь Оля знала. Она готова была немедленно приняться и за шведский, но где найти учебники или преподавателя?

Стали искать в Казани шведа, хотя и мало надеялись на успех.

Вскоре нашелся финский студент. Он изучал в Казани родственные финскому языки — мордовский и марийский и, как все финские студенты, владел шведским.

— Я буду готовиться на медицинский факультет, — решила Оля.

И началась упорная работа.

Оля блистательно сдала экзамены за музыкальное училище и с головой ушла в изучение шведского языка.

— Я уже по-шведски сны вижу, — призналась как-то она.

Оля и спала со шведским учебником под подушкой. На руке у нее всегда висела связка карточек со шведскими словами, которые она, даже гуляя, перебирала, как четки, и проверяла свои знания.

Финский студент был поражен. Ему казалось, что эта маленькая русская девочка с озорными и умными глазами стремительно ведет его за собой в гору. Студенту часто приходилось засиживаться за книгами до глубокой ночи, чтобы найти ответы на вопросы любознательной Оли. Через полгода она уже увлекалась сказками Сельмы Лагерлеф, затем принялась за Августа Стриндберга.

Весной 1889 года твердо заявила:

— Я могу слушать лекции на шведском языке. Можно посылать прошение в Гельсингфорс.

— Наконец-то наша Оля будет студенткой! — радовались братья и сестры.

Но ответное письмо из Гельсингфорса принесло разочарование: для поступления в университет необходимо было знать не только шведский, но и финский.

Учить шестой язык? Потерять еще не меньше двух лет? Что ж! Оля готова на все. Лишь бы получить высшее образование, стать полезной людям. Но и здесь ее ждала неудача.

Казанская полиция уже разглядела во Владимире Ульянове опасного вожака молодежи и решила, что пребывание семьи Ульяновых, один из членов которой казнен за покушение на царя, нежелательно в университетском городе.

Пришлось переезжать всей семьей в деревню Алакаевку под Самарой. Найти здесь учителя финского языка было невозможно.

Володя занимался с рассвета до позднего вечера. Уходил с кипой книг в свой лесной «кабинет» в зарослях орешника, читал, конспектировал, думал. На ночь книги прятал в большую корзину в чулане, покрывал полотенцем и сверху засыпал картошкой.

«Запрещенные книги», — понимала Мария Александровна.

Она продолжала упорно и терпеливо добиваться разрешения для Володи учиться в университете или сдавать экзамены экстерном. Два с половиной года писала прошения. Писал их и сам Володя. И на всех прошениях чиновники выводили резолюции: «Объявить об отказе министра», «В пользу Ульянова ничего не может быть сделано», «Отказать».

В 1889 году газеты сообщили отрадную весть. Передовые люди России добились наконец, чтобы царское правительство вновь разрешило высшие женские учебные заведения.

Мария Александровна мечтала о том, чтобы Оля поехала учиться в Петербург вместе с Володей.

— Я решила написать прошение директору департамента полиции, — сказала как-то сыну Мария Александровна. — Ведь они, в конце концов, решают, допустить тебя к экзаменам или нет. Читай, что я написала.

Володя пробежал глазами прошение.

…Я утверждаю, что как во всю доуниверситетскую его жизнь, так и за два с половиной года после исключения из университета, он (Владимир Ильич. — Примеч. авт.) вел почти изолированную домашнюю жизнь, вполне безукоризненную в политическом отношении, не обнаруживая притом решительно никакого даже интереса к чему бы то ни было предосудительному в каком-либо отношении…

Володя поднял глаза на мать.