Абиш Кекилбаев - Плеяды – созвездие надежды Страница 21

- Не кори молодость за то, что сияет, - все мы из нее вышли! Не кори старость за то, что ковыляет, - все мы войдем в нее! – выступил вперед Казыбек.

- Заработанный потом скот лучше славы, купленной ценой чести. Юнец, выставляющий вперед умный лоб, лучше старца, выставляющего вперед бесстыжую бороду! – отчеканил Айтеке.

- Что еще?.. – словно шелестел в мертвой тишине голос Тауке.

- Какая щедрость плоха, какая скупость хороша? Должен ли человек быть уступчивым?

- Плоха щедрость кнута на клятвы, щедрость муллы на проклятья, - мгновенно отозвался Туле.

- Дурная щедрость проявляется в излишней уступчивости. Когда мужчина сдается слепо, а женщина – отдается слепо! – Казыбек в подтверждение правильности своего суждения сделал резкий жест рукой.

- Щедрого на пустые посулы муллу на том свете ждет ад. Плуту не избежать ада на этом свете, ибо бесчестье – тот же ад. Уступчивость женщины ложится позором на ее род, уступчивость мужчины – на весь народ! – Айтеке говорил резко, будто выносил приговор и мулле-обманщику и плуту.

- Когда редко говоришь врагу «да», а другу – «нет»!, то ты, стало быть, очень-очень хороший скупец, - после минутного раздумья отвечал Туле.

- Жадность не порок, когда прелюбодей зарится на твою постель, когда алчный властелин хочет отнять у тебя любимого коня! – не отставал от Туле Казыбек.

- Между людьми хороша скупость на обиды, между народами – на угрозы, - вставлял слово Айтеке.

Люди приходили в волнение, поддакивали, шушукались

- Ну, имеете еще что спросить у наших биев? – Тауке окидывал взглядом своих подданных.

- Имеем, имеем!.. – неслось со всех сторон. – Что для семьи сын, а что – дочь?

- Сын вырастет – будет потомство, дочь вырастет – появятся родственники! – Туле не заставлял себя ждать.

- Пусть сын умрет, сломав шею от торопливости, пусть дочь умрет, задыхаясь от стыдливости! – отвечал Казыбек.

- Каков у тебя достаток – определишь, когда вырастет сын. Каков авторитет - узнаешь, когда вырастет дочь, - присовокуплял Айтеке.

- А как насчет супруг? Жен, то есть? – полюбопытствовал молодой джигит, вызвав дружный хохот.

- Счастье, когда конь спасает тебя от вооруженного, а жена – от одиночества, - высказался Туле.

- Тому, кто не испытывал наслаждения на ложе, тому и ад не страшен: что может быть страшнее постылой жены? Кто не ласкал горячо жену, тот не будет любить сына! – добавил Казыбек.

- Ретивого жеребца погляди в косяке, горделивого молодца – в семье! – быстро выговорил Айтеке.

Народ снова загудел, зашумел.

- Пусть три бия изрекут нам истины о нравах людских, о поступках человеческих!

Туле сжал в руке камчу, вышел вперед:

- На вершину поднимешься, душа распахнется, с добрым человеком побеседуешь – сердце раскроется.

У кого конь плохой, от того уйдет мечта. У кого сын плохой, тот лишится счастья! – вымолвил Казыбек.

Айтеке сказал так:

- Человека с нечистыми помыслами покидает совесть, мужа, у которого злая жена, - покидают гости! – Он выдержал паузу и продолжал: - Аллах любит азан, а народ любит казан. Аулы наши близко от Культобе, пожалуйте к нам, люди добрые, в гости – отведать хлеб-соль.

Собрание одобрительно загудело, со всех сторон посыпались шутки. И вдруг чей-то звонки голос выкрикнул:

- Эй, братья, уши-то не развешиваете! Этот узкоглазый, видать, замыслил лукавое! Зазовет вас в свой улус, лучших из казахов, да и присвоит себе всю честь и славу!

Туле хотел было дать отпор вздорному крикуну, но его остановил Казыбек:

- Туке, мудрецы говорили: дорога – от старших, служба – от младших! Пора в путь!

Народ прямо с Культобе отправился в аул Букенбая. Три дня гости угощались мясом, пили кумыс, а насытившись, разъехались по своим аулам. Тогда-то, на выезде из аула Букенбая, Айтеке пригласил Абулхаира:

- Поедем вместе! Нам по дороге!

… Полынь в степи курчавилась, как шерсть на молодом жирненьком барашке. теплый, прогретый солнцем воздух колыхался, напоминая легкие волны на поверхности моря. Позади остались дни радости, впереди – словно в густом тумане – маячило будущее…

Привычно развалившись в седле, Айтеке начал напевать какую-то мелодию. «О чем он думает? – гадал счастливый Абулхаир. – Уставился в одну точку, тянет заунывную, как осенний ветер, мелодию, молчит. О чем молчит? Почему-то меня выбрал в спутники, допустил к себе…»

- В каком ты родстве с Тайланом? Откуда у вас с ним такая дружба? – неожиданно прервал бий молчание.

Абулхаир в недоумении поднял тонкие брови и с запинкой, чуть помедлив, ответил:

- Мы курдасы. Ровесники мы.

Бий снова затянул свою песню и после долгой паузы заметил мимоходом:

- Верно! Да, да, правильно…

За весь остальной путь он больше не проронил ни слова. Расставаясь с Абулхаиром, бий прокашлялся и, глядя ему прямо в глаз, веско, со значением произнес:

- По крови ты тюре. Годами молод, многое тебя ждет впереди… Сейчас ты в поре, когда джигит должен умнеть, набираться ума-разума. Тяжелые времена для казахов не кончились. Не скоро кончатся… Счастье, успехи тюре в силе и благополучии карачу – простолюдинов. Ты правильно выбираешь друзей. Это хорошо, - сказал повернулся и уехал.

Абулхаир понял, что стрела, пущенная им в Мамая, не пролетела мимо, попала в цель. Случилось это год назад.

Пестрая группа празднично одетых всадников въехала в горное ущелье на резвых конях вдруг они услышали топот копыт и лай собак.

Из-за скалы вынырнула ватага удалых наездников – было их не менее сорока. заметив всадников, удальцы хотели было быстренько ретироваться, да куда тут. Не развернуться в узком ущелье. Нарядные всадники следовали на маслихат, среди них были авторитетные, известные в степи люди. И потому, когда они сделали джигитам знак остановиться и приблизиться, те не посмели ослушаться.

Джигиты приближались нехотя, чем-то смущенные. Все, кроме одного. Впереди был Мамай, младший брат Абулхаира. Лицо его пылало жаром. Рот до ушей. Рыжий чуб лихо торчал из-под куньей шапки.

Среди братьев Мамай отличался своей несдержанностью. Был очень горяч и вспыльчив. Говорил обычно громко, смеялся и того громче, смотрел с вызовом.

Разозлится – так выпятит грудь, так вскинет голову, что, кажется, надменнее его не сыщешь в степи человека!.. Из-за скандального характера народ прозвал Мамая Рыжим Жеребцом.

Больше всего на свете любил он охоту. Не слезал с коня ни зимой ни летом. Налей ему похлебку в одну миску с борзой, он, казалось, не побрезгует, съест все, да еще вылижет миску. Подложи ему вместо подушки капкан, будет блаженствовать, как если бы возлежал на пуховых перинах. Мамай набирал в свиту лихих джигитов и без устали лазил по горам да камням в поисках добычи.

Сейчас Мамай принял вызывающую позу, уперся животом в серебряную луку седла.

Абулхаир с осуждением взглянул на него. «Что это? Что за конь под ним? Уж не чубарый ли Тайлана?» - сердце Абулхаира сжалось от недоброго предчувствия.

- Чей это конь? Не сына Матэ, случайно? – спросил он брата.

- Да! Конь Тайлана! – нахально улыбнулся Мамай.

- Как он оказался у тебя? – побледнел Абулхаир.

Брат упрямо сжал рот. Всадники увидели, что грива чубарого в крови.

- Эй, отвечайте, в чем дело? – пришпорив серого в яблоках коня, выехал вперед Букенбай. – Где Тайлан?

Джигиты потупились, а Мамай взорвался:

- Жив ваш Тайлан! Ничего с ним не случилось! Лежит вон за тем утесом. Отобрал у него чубарого. За то, что вспугнул моего зверя!

- Штраф, значит, взял, - с иронией процедил сквозь зубы Есет.

- Разве штраф не на людях, не при свидетелях берут? – Букенбай остановил коня перед наглым юнцом.

- А вы что, не люди? – со злобой бросил Мамай, но на всякий случай попятился назад.

Кто-то позади Абулхаира выразительно хмыкнул. Абулхаир оглянулся и увидел, что это Айтеке-бий.

Разве Мамая приструнишь! Вцепился, что клещ, в поводья чубарого аргамака, всем своим видом показывая, что живым не отдаст коня.

- Будет по справедливости, если ты вернешься и сам отдашь коня его хозяину! - небрежно, будто давая мимоходом совет, сказал Айтеке.

- Это почему же? – ухмыльнулся с издевкой Мамай. – Нет такого закона, чтобы бай, а тем более султан не брал положенный штраф с какого-то оборванца! Такого закона нет! Пусть каждый зарубит у себя на носу: мне лучше знать, как поступить!

- Смотри, не окажись неправым! Штраф – дело не простое, тут ошибаться нельзя! Нельзя никак! – невозмутимо, даже будто бы равнодушно вымолвил Айтеке.

Мамай сверкнул глазами в сторону старшего брата, но Абулхаир хранил молчание. Губы Мамая слились в одну узкую, злобную полоску. Он отступал осторожно и вдруг заорал во всю глотку:

- А мне, бий-еке, плевать на твой совет, плевать! Тюре, султанский отпрыск, вообще не ответчик перед всякой чернью! Хан мне судья, а не все вы, вместе взятые! Не мне уступать да отступать перед каким-то голодранцем, бродячим кереитом! Вот так-то!