Альфред Нойман - Дьявол Страница 21

— Нет, — отвечал кардинал, — он входит в лигу.

— Принц Карл входит в лигу, — повторил задумчиво Оливер, — и Эдуард Английский[39] приходится зятем герцогу Бургундскому. Не слишком ли быстро угадываю я пути лиги и ее цели, ваше высокопреосвященство?

Балю молчал.

— А Немур?[40] — спросил вдруг Оливер. — Герцог Немур, которого король простил? Старинная вражда все еще налицо?

— Да, он входит в лигу.

Неккер, прикусил губу.

— Принц Карл, — соображал он, — Жак Немур. А кто еще, кроме их двоих, из тех господ, что состоят теперь на службе короля?

Балю молчал.

— Хорошо, — сказал Оливер терпеливым тоном, — свой вопрос я ограничу гроссмейстером и коннетаблем: оба они принадлежали к первой лиге феодалов, а ныне, единственные из помилованных, занимают очень высокие и важные должности в государстве.

Тут кардинал отвернулся и, отойдя к окну, стал смотреть в темноту.

— Граф Даммартэн[41] не принадлежит к новой лиге, — сказал он тихо и не глядя на Неккера, — но на Сен-Поля можно рассчитывать, а тем более в минуту успеха, несмотря на его личную вражду к бургундцу и недоверие к нему герцога.

— Гроссмейстер — нет, но коннетабль — да, — прошептал Неккер. Он тоже встал, с задумчивым видом пошел своим тихим шагом к окну и остановился вплотную за прелатом.

— Принц Карл, Немур, Сен-Поль[42], Балю… — бормотал он.

Кардинал вздрогнул и обернулся. Оба стояли близко друг от друга, почти соприкасаясь. Балю невольно поднял голову, втайне возмущенный; Оливер не смотрел прямо в глаза, но уставился задумчиво из-под опущенных век.

— Почему забываете вы себя при этом перечислении? — спросил, наконец, Балю раздраженным тоном.

— Мое имя, — улыбнулся Оливер и отступил шаг назад, — мое имя нельзя называть в ряду столь славных имен. Мой черед только теперь.

Он принял серьезный вид.

— Это хорошо, что вы мне ответили, ваше высокопреосвященство. Теперь я могу все обдумать; я могу обозреть ополчившихся против короля и оценить их силу. Фронда сильна, монсеньор, она страшна потому, что захватывает даже паладинов короля, проникает даже в его спальню, быть может, даже в его душу. Да, — продолжал он и взглянул на собеседника необычайно проницательным взглядом, — будем откровенны, господин кардинал: вы, коннетабль и даже моя незначительная особа может сделать лигу более смертельной для Валуа, чем даже было для его отца нашествие англичан; на Людовика Валуа хотят напасть из-за угла его министр, коннетабль и камерарий в тот подходящий и безопасный для них момент, когда лига старых и новых врагов скрутит ему руки!

Все это Оливер проговорил громким голосом. Балю побледнел и указал предупреждающе вытянутой рукой на стену. Неккер медленно проследил за ним с неизменно горящим взором и снова заговорил словами, безжалостными, как удары хлыста.

— Будемте откровенны, господин кардинал. Ведь это полезно для скрепления сообщества, чтобы заговорщики обнажали друг перед другом свои души. Чем были вы, ваше высокопреосвященство, пока Людовик Валуа не открыл вашей способности к интригам? Вы были незначительным клириком, сыном маленьких людей. Вам минуло сорок лет, когда ваше честолюбие нашло себе трамплин в лице епископа Анжерского, которого вы уважали не потому, что он был достоин уважения, а потому, что он был советником короля. Благодаря епископу вы стали каноником, благодаря ему же вы стали главным казначеем капитула и были им до тех пор, пока вам не удалось привлечь к себе внимание короля и стать его секретарем, его духовником. Тогда вы смогли отшвырнуть этот трамплин, навлечь немилость на своего благодетеля и стать вместо него епископом Анжерским и коронным советником. Вы сделались кардиналом и министром, вы были возвеличены Людовиком, как немногие. Хорошо, монсеньор, на коронованного благодетеля нельзя навлечь немилость, ему можно только изменить. А дальше что, Балю? Вы хотите сделаться во Франции бургундским или английским наместником? Ну, а дальше что, Балю? У вас еще останется пять или десять лет жизни; ведь вы стареете…

Лицо кардинала стало серым как зола; он поднял кулаки.

— Вы, вы! — задыхался он, — как вы смеете…

Оливер продолжал стоять перед ним.

— Я осмеливаюсь быть честным, — сказал он холодно, — и теперь я говорю уже не о вас, не о графе Сен-Поле, который принял из рук короля меч коннетабля, но о третьем, самом низком, — о себе. Потому что вы и другие — государственные изменники с высшими целями, политики или честные враги, я же лишь камердинер, подающий ключ от двери.

Красное лицо Балю уже распустилось в улыбку; в мгновение исчезли следы бледного бешенства и душевного потрясения.

— Значит, мейстер, мы единомышленники? Вы готовы с нами работать и доставить короля в ставку герцога?

Он протянул ему руку, Оливер не обратил на нее внимания.

— Продолжайте гневаться, Балю! — сказал он с презрением и, повернувшись, начал раздеваться.

В этот самый час король, покинув банкет, который он давал в честь папского нунция, миланского архиепископа Стефано Нардино, прошел в свой кабинет, находившийся в башне; он отпустил дежурного камерария, сказав, что должен еще работать и желает, чтобы его не беспокоили. Но едва только дверь закрылась за придворными, король отодвинул в деревянной обшивке стены панель, скрывавшую винтовую лестницу к тайному покою, расположенному над его рабочей комнатой.

Анна, услыхав его шаги, выпрямилась.

Де Бон сейчас же по отъезде Оливера сообщил ей, что его величество желает принять ее вечером. Когда он с неизменно вежливой серьезностью явился за нею, Анна сохраняла свою одновременно трезвую и небрежную уверенность. Ее привели в верхнюю башенную комнату, круглую обитель королевских утех. Анна искривила немного рот и стала еще уверенней. Помещение представляло собой альков. Стены без окон были затянуты желтой золототканой парчой, собранной к потолку в виде палатки или полога. Пол, покрытый козлиной кожей цвета старого золота, был виден только около стен. Нежные, светлые шелковые ковры закрывали возвышение, на котором покоилось широкое, низкое ложе, обложенное песцовыми шкурами. Матовые светильники с благовонными маслами разливали серебристо-голубой свет, свисая с плоскости вделанного в потолке венецианского зеркала, как молочные капли сказочной луны.

Так как в покое не было ни стула, ни какого другого сиденья, то Анна уселась на постель, которая подалась под ней и своднически манила ее лечь на спину. Нежный мягкий мех шкур, благоухавший, как и вся комната, неопределенным и одуряющим запахом цибетовой пудры и мирры, льнул к ее затылку и щекотал ей руки. На низеньком столике стоял массивный серебряный поднос с маленькими золотыми чашами, наполненными изысканными кушаньями. Здесь были нежные паштеты из лососины и выпи, колбасы из дичи и соки синего мускатного винограда и имбиря, миноги, приправленные розмарином и майораном, торты, пропитанные ликерами по флорентийским рецептам, кубки с крепким сладким вином из Лангедока, Испании, Сицилии, Кипра, Венгрии, чашечки с миндальной водой. Анна вытянулась поперек кровати и, принявшись за еду, выпила без разбору три-четыре кубка. Потом снова улеглась она на спину с возбуждающим вкусом пряностей во рту, отуманенная вином и ароматами цветов и материй. Шум отодвинутой потайной двери пробудил ее, а шаги, быстро приближавшиеся по лестнице, заставили забиться ее сердце. Опершись руками на шкуру, она приподнялась, разыскивая глазами дверь. В стенной обшивке открылось узкое отверстие в человеческий рост. Анна выставила вперед грудь и улыбнулась. Король стоял в комнате, с серьезным и отчужденным видом рассматривая ее.

— Нынче вы улыбаетесь по-иному, сударыня, — тихо сказал он, не двигаясь с места.

Женщина ничего не ответила; обнажив еще больше улыбкою зубы, она полузакрыла глаза и слегка откинула голову назад. Людовик, глядя на ее рот, повел бровями.

— Припоминается ли вам, сударыня, — холодно спросил он, — что прошлую ночь вы провели в объятиях мужа?

Анна, все еще улыбаясь, широко раскрыла глаза.

— Государь, — сказала она, становясь на колени на своем ложе, — так как вы не желаете целовать моих рук, то позвольте мне поцеловать вашу.

Король заложил руки за спину.

— Сударыня, — повторил он немного громче, — вспоминаете ли вы, что двадцать часов тому назад вы лежали еще в объятиях вашего мужа?

Женщина больше не смеялась; ее глаза приняли жесткое выражение.

— О, конечно, помню, ваше величество, так же как и ваш приказ, которым в течение этих двадцати часов вы отдалили моего мужа на двенадцать часов пути отсюда, от этой комнаты, куда вы распорядились меня позвать.

Она снова легла на спину.