Александр Тургенев - Записки Александра Михайловича Тургенева. 1772 - 1863. Страница 21

Фельдмаршал отвечал ея высокопр — ву:

—   „Успокойтесь, сударыня, кирасир прикажу наказать, а что касается до носа вашего кучера Агафона, вы знаете, сударыня, сражение   без   пролития   крови не бываеъ, a la guerre   соmme a la guerre!"—и поклонился деве.

Добрый и почтенный комендант Гессе, чтобы избавить фельдмаршала от разъярившейся гневом девы, доложил фельдмаршалу:

—   „Ваше сиятелъство, парад готов".

В тогдашнее время вахт-парад мог прекратить не только процесс о расплюснутом носе кучера Агафона, но о чем вам угодно; вахт-парад готов—все оставь и маршируй на вахт-парад! Вахт-парад дело важное, государственное, кто толк в этом знает.

XVIII.

 Я начал разсказ о прибытии в древнюю столицу, Богом спасаемый град Москву Белокаменную, симбирскаго дворянина, богатаго, это правда, но не то, что на святой Руси в старине нашей называли боярин. Алексей Емельянович был хлебосол, звал к себе хлеб-соль кушать и песенок послушать; каждую неделю доморощенная и организованная труппа крепостных актеров ломала, потехи ради Алексея Емельяновича и всей почтеннейшей ассамблеи—трагедию, оперу, комедь; и сказать правду, без ласкательства, комедь ломали превосходно.

Помню, почтенная публика тогда жаловала пьесу: „Нину или от любви сумасшедшую" (la Folle par amour). У Столыпина на театре Ниной все знатоки тогдашняго времени восхищались. Нина была ростом не много чем поменее фланговаго гвардейскаго гренадера; черные длинные на голове волосы, большие черные глаза, без преумножения—величиной в полтинник. Да, надобно было видеть как Нина выворачивала глаза, чудо! Когда она узнавала возлюбленнаго по жилету, который она вышила шелками и ему подарила, какъ бывало выпялит очи на любезнаго да вскрикнет: „это он!"—так боярыни вздрогнут, а кавалеры приударят в ладони, застучат ногами, хоть вон беги. Страстные любители эффекта крикивали: бис, бис.

По окончании театра следовал бал; какже мне не быть на бале; я имел честь быть инспекторским  адъютантом фельдмаршала,—фигура не простая; мы, адъютанты, были, конечно, не по уважению  собственно  наших   достоинств,   но во уважение фельдмаршала, всеми приняты радушно. Фельдмаршалу были все, все сословия душею преданы,   исполнены  чувством   живейшей, неограниченной благодарности; в продолжение ужаснаго быта ни одного человека   не  было   в Москве   оскорбленнаго,   никто не был сослан ни в Сибирь,  ни в заточение в крепость.  Это было чудом в тогдашнюю   эпоху.   Из всех губерний, отдаленных от столицы, дворянство спешило приютиться в Москве, будучи уверенным найти, во всяком случае,  в графе Иване Петровиче благороднейшаго начальника, милостиваго покровителя и благодетеля.   Общество   дворянскаго   сословия  необыкновенно увеличилось, в дворянском собрании было более шести тысяч членов.   Менее  4,000   человек   в  собрании  еженедельно   во вторник не бывало. В продолжение зимы, начиная с последней половины ноября, каждый день бывало 40 — 50   балов дворянских. 1,300 человек музыкантов, принадлежащих дворянам, каждыя сутки играли в разных домах бальную музыку.

Вот я на бале у почтеннейшаго Алексея Емельяновича блаженствую. Я был тогда страстно влюблен, ну, так влюблен, как нельзя более быть влюбленным. Предмет любви моей, ах! была прелестная женщина, ангел красоты. Она благосклонно слушала меня, милостиво была ко мне расположена, я с нею танцовал две мазурки со всеми польскими грасами! Словом, был в восторге чувств моих.

Тогда свидание было сопряжено с большими затруднениями, не то, что ныне! Об эмансипации дамы наши тогда не имели понятия, даже слово эмансипасион не было употребительным в разговоре. Тогда не только ночью, да и днем дамы и девицы по улицам одне не бегивали: если и шла дама или девица пешком, ее сопровождал всегда служитель; правда, тогда не было у нас тротуаров, за то жены и дочери наши не слыхали того, что ныне на тротуарах, и особенно вечерком, слышут. О, просвещение! о, эмансипация! ныне все так обдумано, придумано, так устроено, приспособлено, на всяком шагу готовы удобства, возможность! Все так прилажено, соглашено, соображено, иглы не подточишь! Например, couturière, что может быть простее, невиннее сего ремесла? да в магазине два входа, один с улицы, другой со двора, и особая есть комната для примеривания корсета. Café restaurant avec chambres closes (кофейный дом с отдельными комнатами), кондитерския avec un cabinet pour jaser (с кабинетом поболтать). Даже не было особых бань для одного, для двоих,—ужасное господствовало невежество в нашу безъэмансипационную эпоху!

Я был счастлив на бале у Алексея Емельяновича, но, как говорит у восточных народов пословица, радость и печаль— близнецы. Только что я кончил мазурку с обожаемою мною дамою, официант уведомил меня о присланном за мною ординарце. Я вышел в прихожую комнату, гусар-ординарец сказал мне:

—   „Ваше   благородие,   генерал - фельдмаршал  вас  требует".

Делать нечего, хоть не рад, да будь готов; взял шляпу, надел в портупею шпагу, сел в карету и чрез четверть часа стоял у фельдмаршала в кабинете. Проходя аванзалы, я заметил в первой двух фельдъегерей, дремавших на стульях; подумал: это по милости этих господ меня утащили с бала.

Фельдмаршал отдал мне бумагу и сказал: „прочти".

Я прочитал повеление, лаконически изложенное:

—   „Доставленных фельдъегерями арестантов наказать в тайной канцелярии нещадно  плетьми  и содержать  в тюрьме каждаго особо".

XIX.

Я вышел из кабинета, разбудил дремавших фельдъегерей, надел ботфорты, карету оставил, а велел подать дежурныя сани (это сделано потому, что возвратившихся из командировки фельдъегерей о всех мелочах разспрашивали и мне была бы великая беда, если бы я не надел ботфорты и поехал бы в карете, а фельдъегеря о сем донесли бы).

На дворе стояло 5 кибиток, у каждой было по 2 человека полиц. драгун, в каждой кибитке был арестант, кибитки были закрыты рогожами и завязаны крепко веревками.

Я, сказав фельдъегерям: „гг., следуйте за мною", сел в сани, за мною тронулся весь транспорт. Ехать было недалеко, с Тверской на Лубянку, где против Никольских ворот Китая-города, чрез улицу против церкви, называемой Гребенской Божией матери, стоит огромное уродливое здание, именуемое Троицкое подворье. Здесь помещалась тайная канцелярия и жил начальник тайной канцелярии, действ. статский советн. Владимир Михайлович Чередин. Великий постник, читавший всегда в церкви апостол, а дома триодь постную и четь-минею. Ворота в сем здании день и ночь были всегда заперты большими железными запорами и железными, сверх сего, висячими замками. Полчаса или более стучали мы в железныя ворота, наконец, внутри за воротами голос гвардияна спросил: „кто стучит?"

Я отвечал гвардияну: „доложи его превосходительству (Середину): адъютант генерал-фельдмаршала Тургенев прислан по именному его императорскаго величества повелению".

Чрез несколько минут осветились комнаты Чередина, заскрипели на крюках железныя ворота и 5 кибиток въехали во двор. Его превосходительство Владимир Михайлович стоял на пространном рундуке крыльца, три гвардияна держали фонари с зажженными свечами, а человек двадцать гвардиянов стояли по обе стороны в ожидании начальническаго приказания.

Чередин спросил меня: „вы сдаете привезенных?"

Я отвечал: „нет, я их и не видал еще, вот два фельдъегеря, их в Москву доставившее, они вам их сдадут".

 Чередин важно прокомандовал: „гвардияны, к делу!" Гвардияны  двинулись  к  кибиткам, в миг  отвязали  рогожи и вытащили из каждой по одному человеку. Он в полголоса спросил фельдъегерей:

—   „Кто они таковы?" Фельдъегеря отвечали:

—   „Нам неизвестно, ваше пр—во".

—   „Понимаю-с, понимаю", сказал Чередин и, обратясь ко мне: "дело предлежит глубочайшей тайне и розысканию!"

Я молчал; он приказал гвардиянам вести пред собою арестантов в приемную, мне и фельдъегерям сказал: „прошу со мною вверх", т. е. в туже приемную. По крутой, под навесом сводов, лестнице взошли арестанты, а за ними Чередин, я и фельдъегеря в приемную залу. Он осмотрел арестантов, пересчитал их и спросил фельдъегерей: "все ли арестанты на лицо?"

Фельдъегеря отвечали: „должны быть все, нам сдали завязанныя кибитки, сказали, чтобы мы как можно скорее везли арестантов в Москву, не сказав—сколько их, ни кто они; ваше превосходительство изволите знать, нам запрещено говорить с арестантами, строжайше запрещено о чем бы то ни было их разспрашивать, не дозволять никому подходить к ним! Мы сами теперь только, как вы изволили приказать вытащить их из кибиток, увидали арестантов!"

Чередин, помолчав минуты три, со вздохом произнес слова: „сугубая небрежность! как не приложить мемории о числе арестантов! до звания их мне нет надобности, а счет, сколько отправлено, необходим".

Обратясь ко мне, сказал: „в присутствии вашем, г. адъютант, и доставивших арестантов о сицевом происшествии следует составить протокол", и приказал гвардияну: „секретаря сюда!"