Петер Гардош - Предрассветная лихорадка Страница 21

– Что было бы замечательно? – спросил он.

Свенссон задумался. И мой отец догадался: немецкий язык здесь совсем ни при чем. Главный врач подошел к той черте, переступать которую он не хотел. Свою фразу он так и не закончил, зато неожиданно и красноречиво обнял отца за плечи.

Добравшись до Эрваллы, мой отец пересел в другой поезд. Здесь тоже нашлось место у окна. И в стекле, за которым угадывался ночной пейзаж, он увидел свое небритое и осунувшееся лицо.

Во вторник уже с утра я был мрачнее тучи: последний день. Как и вечером в воскресенье, мы снова гуляли по площади Стадсхотель. И вкус твоих губ в этот день мне удалось ощутить только вскользь.

В последний вечер, во вторник, они опять сели в кресла под пальмой.

Лили плакала. Мой отец держал ее за руку и не мог сказать ничего утешительного. Потом Лили стала рассказывать ему о своей семье:

– Вчера мне приснилась наша квартира. Я видела, как мой папочка собирает свои чемоданы. Это был понедельник, еще только светало. Я знала, что он вот-вот уйдет. Знала во сне, что до конца недели мы его не увидим. Тебе не кажется это странным?

Она стала описывать утреннюю церемонию. И забыла про слезы, про то, что квартира их находится в дальней стране, которую, может быть, ей больше уже не увидеть; она рассказывала об этом так живо, как будто вспоминала вчерашний пикник. Сборы папочки представлялись ей занятной игрой: Шандор Райх, продавец кожгалантереи, в понедельник ни свет ни заря собирает свою коллекцию. В два самых больших чемодана он вкладывает те, что поменьше, а в тех меньших уже упакованы еще меньшие, ну а в самый маленький, красный детский чемоданчик вложены портфели и дамские сумочки. И невозможно поверить, что это несметное количество кожевенных изделий помещается в двух больших корабельных кофрах.

Собственно говоря, глубокая привязанность Лили к своим родителям моего отца озадачивала. Сам он сохранил в памяти только один яркий моментальный снимок своего отца. И не мог понять, по какой причине то или иное воспоминание делается для нас значительным: потому ли, что мы видели эту сцену только однажды, или потому, что она повторялась неоднократно.

В конце концов, не исключено, что именно так заканчивался каждый воскресный обед. Отец моего отца заправляет за ворот камчатную салфетку. Густые волосы его сверкают от бриолина. Его жена, мать моего отца, которая на запечатленной картинке предстает растрепанной, подносит ложку ко рту. Суп с зеленым горошком… да, в белой фаянсовой супнице на середине стола дымится тот самый суп с горошком и с плавающими капельками жира на желто-зеленой поверхности. На скатерти, в мелких тарелочках – горки поджаренного хлеба. Все это мой отец видел совершенно отчетливо. Видел и самого себя – мальчишкой в черном жилетике, сидящим напротив матери. Отец моего отца, неведомо почему, вдруг разражается криком, срывает с груди салфетку, вскакивает и одним махом сдергивает со стола скатерть.

Мой отец запомнил именно этот момент. Над супницей взлетают горошины, желто-зеленая жижа, выплескиваясь, ошпаривает ему колени, а гренки разлетаются в разные стороны, как крылатые ангелочки.

В тот вечер, под сенью искусственной пальмы, мой отец, держа руку Лили в своей, рассказал и об этом.

Тогда Лили переменила тему:

– Я больше не хочу…

– Чего ты не хочешь?

– Ужасно сказать. Но мне хочется быть другой.

– Другой?

– Не такой, как папочка с мамочкой.

К ним подошла Юдит Гольд, которая принесла им чай. Она невольно услышала их разговор.

– А какой же ты хочешь быть, Лилике?

Та подняла на нее глаза, потом на отца. И тихо, но твердо ответила:

– Не еврейкой – уж точно!

В этой фразе, возможно, скрывалась и доля враждебности.

Юдит Гольд растерла на столике капельку чая и резко ответила:

– Ну это уж не вопрос желания.

И с напыщенным видом, как будто Лили оскорбила лично ее, удалилась.

Мой отец задумчиво посмотрел ей вслед.

– Я знаю одного епископа, – заявил он. – Мы напишем ему. Что хотим перейти в христианство. Ты согласна?

Мой отец, по своей привычке, сильно преувеличивал. Разумеется, никакого епископа он не знал. Но был уверен, что рано или поздно, если постарается, он такого найдет.

Лили погладила его по руке:

– Ты не сердишься?

Но отец уже плыл по течению.

– Да я тоже об этом думал.

В ночном поезде, по дороге в Авесту, глядя, как мимо окна проносятся станции, мой отец решил для себя проблему. Нет, конечно, мысль принять христианство ему в голову раньше не приходила. Ему просто было не важно, что он еврей. Уже подростком его настолько поглотила Идея, эта новая вера, что для такого рода старья в душе его просто не осталось места. Если это так важно для Лили, решил он, то он найдет какого-нибудь священника. Или епископа. Да самого Папу Римского, уж если на то пошло.

Поезд миновал Муталу, Халльсберг, Эребру. Мой отец, сидя в купе, сочинял письмо.

Ну вот, моя милая, моя дорогая Лилике, ты знаешь теперь, что я человек, навсегда обрученный с идеей борьбы за свободу и справедливость, которой увлечены сегодня сыны всех народов. И если ты будешь (ведь это так?) моей спутницей в повседневной жизни, то и в этом будь мне верным товарищем!

Ты вышла из буржуазной среды – стань теперь боевой и стойкой социалисткой!

Ты ведь правда этого хочешь? До Рождества, когда мы, надеюсь, снова увидимся, я буду считать дни!

(А с епископом, как только приеду в Авесту, я договорюсь.)

Обнимаю и крепко-крепко целую. Твой Миклош.

Глава одиннадцатая

Едва мой отец уехал из Экшё, как там разразился скандал. Началось с того, что на следующий день под конец завтрака в столовую вошел доктор Свенссон и постучал ложечкой по стакану.

От резкого звука гомон в столовой утих, все повернулись к врачу.

Свенссон говорил нервно:

– Я прошу отнестись к моему сообщению спокойно и с полным доверием. Сегодня я получил известие, которое внесет в вашу жизнь некоторые изменения… Шведское министерство здравоохранения решило расформировать лагерь в Смоландсстенаре. Все жители этого лагеря, которые находятся на лечении в нашем госпитале, отправятся вместе с остальными.

Свенссон хотел продолжать, но дальнейшие слова его поглотил взрыв эмоций. Девушки и женщины повскакивали с мест, одни радостно обнимались, другие визжали, третьи, выкрикивая что-то на разных языках, пытались пробиться к главному врачу. Тщетно Свенссон стучал ложечкой по стакану, пытаясь восстановить порядок.

…утром в большой суматохе нам объявили, что лагерь наш ликвидируется и всех нас в ближайшее время отправят в другой, очень крупный лагерь в сотнях километров отсюда… Но по крайней мере мы будем ближе друг к другу и мне не придется далеко ехать, чтобы тебя навестить.

Три молодые венгерки бросились в палату собирать вещи. И тут Лили обнаружила пропажу.

Когда полчаса спустя комиссия составляла протокол о случившемся, она была уже в состоянии невменяемости. Приступы плача следовали один за другим, наконец ей сделали укол успокоительного, от которого она впала в ступор; она лежала на койке, скорчившись, и не реагировала на вопросы.

Рассказывать комиссии о случившемся уже который раз принималась Шара.

– Я уже говорила. Он был открыт, – показала она на единственный шкаф в палате.

Шкаф в углу и теперь был распахнут, он был почти пуст – все вещи девушек умещались на нижней полке.

Светловолосый, с ослепительно-белой кожей мужчина в очках переводил слова Шары на шведский начальнице местного отделения “Лотты”.

Протокол составляла фру Анна-Мария Арвидссон.

– Как выглядел материал? – спросила она.

Шара погладила по спине скорчившуюся Лили.

– Лилике, как он выглядел? Я ведь видела только мельком…

Но Лили лишь тупо смотрела расширившимися зрачками на стоявшую за окном березу. Шара попыталась ответить вместо нее:

– Отрез на зимнее пальто. Коричневого цвета. Ворсистый. Ей двоюродный брат подарил.

Мужчина в очках шепотом перевел.

– Это могло случиться, пока нам в столовой делали объявление. Все были там.

Фру Анна-Мария Арвидссон швырнула ручку:

– Кража в госпитале – такого у нас еще не бывало! Я просто не знаю, что можно тут предпринять.

– А я знаю! – стукнула по столу дама из “Лотты”. – Мы найдем пропажу. И вернем владельцу.

Вернувшись в лагерь, мой отец отметился в канцелярии и пошел в барак, чтобы переодеться. Был полдень, он знал, что все в это время в столовой.

Он вошел в комнату и тут же отпрянул. Две обу-тых в башмаки ноги над средним рядом кроватей описали в воздухе полукруг. Мой отец уронил на пол чемодан. А потом сделал вещь совершенно бессмысленную: снял очки и протер уцелевшую линзу. Когда же он водрузил очки снова на нос, то понял, что это не галлюцинация. Из‑за навесного шкафчика с того места, где он стоял, верхняя часть помещения была не видна. Но, шагнув вперед, он увидел и тело: серые брюки, ремень.