Мирза Хади Русва - Танцовщица Страница 21

– Спрашивайте.

– Чхаббан-сахиб умел плавать или нет?

– Кто его знает. А почему вы об этом спросили?

– Потому что Мир Мачхли-сахиб как-то раз обратил мое внимание на одно немаловажное обстоятельство: человек, умеющий плавать, не может утонуть по собственной воле.

9

К чему ей преданность твоя?

Поверь, ей все равно,

Ей просто слабого терзать

приятно и смешно.

– Мирза Русва-сахиб! Вы любили кого-нибудь?

– Нет, упаси боже! Вот вы, должно быть, любили многих. Расскажите-ка лучше о себе. Об этом-то я как раз и хотел бы послушать, а вы подобных признаний избегаете.

– Так я же танцовщица, а у нас в ходу поговорка: «Кого в свои сети хочешь поймать, по тому начинай тосковать». Мы несравненные мастерицы притворяться беззаветно влюбленными; никто лучше нас не умеет тяжко вздыхать, плакать по всякому поводу и вовсе без повода, не касаться пищи по два дня кряду, ставить ногу на край колодца, подносить ко рту яд – словом, пользоваться любыми средствами. Как ни стоек человек, перед нашими хитростями ему не устоять. Но говорю вам искренне, ни я ни к кому не испытывала истинной страсти, ни ко мне никто ее не питал. Вот Бисмилла-джан – та была настоящей жрицей любви. Что говорить о человеке, – ангел и тот не смог бы избежать ее чар. Поклонников у нее были тысячи, и сама она была благосклонна к тысячам.

Среди самых страстно влюбленных в нее мужчин, помню, был один почтенный маулви-сахиб. Не какой-нибудь заурядный учитель, нет, он преподавал по сложнейшим арабским научным трудам, и люди издалека приезжали к нему поучиться. Равных ему знатоков философии я не встречала. В ту пору, о которой идет речь, почтенному маулви было, вероятно, лет семьдесят. Светлый лик, серебряная борода, тюрбан на бритой голове, скромный шерстяной плащ и посох – словом, глядя на него никто и не заподозрил бы, что он влюблен в легкомысленную дерзкую молодую танцовщицу, да еще как влюблен!

Расскажу вам, что однажды произошло. Не подумайте, что я хоть чуточку преувеличиваю. Все чистейшая правда. При этом присутствовал и ваш друг, покойный Мир-сахиб, – тот, что любил Дилбар-джан. Он сам был поэтом и хорошие стихи ценил превыше всего. Поэтому к красоте он был весьма неравнодушен и преклонялся перед ней, но никогда разума не терял. Пожалуй, в городе не было ни одной красивой танцовщицы, которой он не навещал бы.

– Верно, я все это хорошо знаю, – подтвердил я. – Продолжайте!

– Вы, может быть, помните, что Бисмилла-джан, поссорившись с Ханум, на время поселилась в одном доме за тем рынком, где продавались ткани и одежда?

– Я там никогда не бывал, – сказал я.

– Вот как? А я часто хаживала туда и чтобы повидать Бисмиллу, и в надежде, что мне удастся помирить дочь с матерью, – продолжала Умрао-джан. – И вот однажды под вечер сидит Бисмилла во дворике на деревянном помосте, облокотившись на валик. Рядом с ней уселся Мир-сахиб. Почтенный маулви-сахиб, поджав под себя ноги, расположился напротив. Никогда мне не забыть выражения полной беззащитности, которое в тот миг было написано у него на лице. Он перебирал четки из оливкового дерева и что-то еле слышно бормотал про себя, должно быть, взывал: «О хранитель! О хранитель!» Когда я вошла, Бисмилла взяла меня за руки и стала усаживать рядом с собой. Поклонившись Миру-сахибу и маулви-сахибу, я села. Бисмилла нагнулась и шепнула мне на ухо:

– Хочешь позабавиться?

– Чем позабавиться? – удивилась я.

– Смотри, – сказала она и повернулась к маулви-сахибу.

Во дворике росло очень старое дерево ним. Так вот, маулви-сахиб получил от нее приказ забраться на это дерево.

Маулви-сахиб вздрогнул и переменился в лице. Я готова была сквозь землю провалиться. Мир-сахиб смущенно отвернулся. Несчастный маулви то возводил очи к небу, то обращал взор к устам Бисмиллы, но за первым жестоким приказом последовал второй, а вскоре и третий:

– Полезайте, я вам говорю!

И вот я увидела, как маулви-сахиб, воскликнув: «Во имя аллаха!» – поднялся на ноги, положил свой плащ на помост и подошел к дереву. Тут он снова взглянул на Бисмиллу. Слегка нахмурив брови, она произнесла:

– Ну!

Подвернув шаровары, маулви-сахиб принялся взбираться на дерево. Поднявшись на небольшую высоту, он опять посмотрел на Бисмиллу. Взгляд его как бы спрашивал: «Хватит или еще?»

– Выше! – приказала Бисмилла.

Маулви-сахиб вскарабкался повыше и снова остановился, ожидая приказа, но услышал то же самое: «Выше!» И так продолжалось, пока он не долез почти до самой верхушки. Тут ветви были уже такие тонкие, что, поднимись он еще чуть выше, непременно сорвался бы и отдал душу богу. С губ Бисмиллы готово было слететь еще одно «выше», но я бросилась ей в ноги. Мир-сахиб тоже был так добр, что вступился. Наконец старец получил разрешение спуститься на землю. Взобраться-то маулви-сахиб взобрался, но слезть ему было еще труднее. Мне казалось, что он вот-вот упадет.

Все же ему удалось спуститься благополучно. Бедняга обливался потом, никак не мог отдышаться и едва стоял на ногах. Наконец опомнился, надел туфли и подошел к помосту. Здесь он накинул на плечи плащ, сел и снова стал перебирать четки. Но и усевшись, он не почувствовал облегчения: на дереве к нему в шаровары набрались муравьи и теперь очень его беспокоили.

– Боже мой! Ну и шутница была ваша Бисмилла! – воскликнул я.

– Какие тут шутки! Она, бессердечная, все время сидела как каменная. Ни легчайшей улыбки на лице. Мы с Миром-сахибом прямо онемели, так это нас изумило.

Жестокость этой неверной напасти любой страшней,Когда ей нужно проверить безмерность любви моей.

– Этому рассказу всю жизнь смеяться можно, – заметил я. – Нужно только обладать воображением. Вы вот рассказывали, а у меня перед глазами вставали Бисмилла, маулви-сахиб с его ликом святого, Мир-сахиб, вы, дворик, дерево ним… Но ведь это такой случай, что не сразу и засмеешься – сначала подумаешь хорошенько, потом станет смешно. Впрочем, нет, не смешно; маулви был до того глуп, что плакать хочется. А Бисмилла, несомненно, была из ряда вон выходящей танцовщицей. Приказать семидесятилетнему старцу: «Полезай на дерево!..» И он полез! Это выше моего понимания. Слишком уж нелепо.

– Да вам, и правда, не понять таких тонкостей, – проговорила Умрао-джан. – Остается досказать конец.

– Досказывайте поскорее, – нетерпеливо попросил я. – И скажите, неужели она не перестала издеваться над стариком?

– Ну, издевалась она над ним еще не раз…

– Слушайте дальше, – продолжала Умрао-джан. – Когда маулви-сахиб ушел, я спросила у Бисмиллы-джан:

– Бисмилла, как это тебя угораздило?

– А что?

– Старику семьдесят лет. Упади он с дерева, на твоей совести был бы грех – невинно загубленная жизнь.

– Наплевать мне на грех! Я рассердилась на этого мерзкого старикашку. Он вчера так швырнул оземь мою Дхану, что у бедняжки ребра затрещали.

Надо сказать, что Бисмилла-джан держала при себе обезьянку, которую очень любила. Послушайте, как великолепно ее наряжали: атласная шапочка, шитая золотом кофточка, кружевное покрывало, серебряные браслеты, ошейник с бубенчиками, золотые сережки. Кормили ее печеньем и сластями. Когда ее купили, эта поганка была совсем маленькой, но за два-три года очень выросла и разжирела на хороших хлебах. Кто к ней привык, те ее не пугались, а новички прямо-таки лишались дара речи, когда на них внезапно бросалось это создание. Да и сильная она была: как вцепится в руку, так даже мужчине было трудно с ней справиться.

Так ест. За день до описанного случая маулви-сахиб пожаловал к Бисмилле-джан. Он сидел на помосте; и вдруг Бисмилле взбрело в голову подшутить над старцем. Она дала знак обезьянке, и та, тихонько подкравшись сзади, прыгнула на плечо маулви-сахибу. Тот обернулся, а как увидел ее, всполошился, бедняга, и с силой толкнул. Дхану покатилась под помост – должно быть, решила убраться подальше – и оттуда принялась скалить зубы и огрызаться на маулви-сахиба, а он погрозил ей палкой. Обезьянка испугалась и бросилась на колени к Бисмилле. Та расцеловала ее и укрыла концом свой шали, а маулви-сахиба в сердцах осыпала бранью, но на ртом не успокоилась – на другой же день придумала ему новое наказание.

– Наказание было заслуженное, – заметил я.

– Как не заслуженное! Загнала маулви-сахиба на дерево, словно перепуганного павиана.

– Нет, маулви-сахиб действительно заслуживал кары, – возразил я. – Вспомните: Кейс[68] любовно прижал к груди пса Лейлы. А маулви-сахиб швырнул оземь любимую обезьянку Бисмиллы. И потом – какая неучтивость! – еще погрозил бедняжке палкой! Ну, разве так поступают влюбленные?

– Однажды вечером часов в восемь я сидела у Бисмиллы-джан, – продолжала свой рассказ Умрао-джан, – Бисмилла пела, я сопровождала пение игрой на тамбуре, а халифа подыгрывал на барабанах табла. В это время пожаловал почтенный маулви-сахиб.