Зинаида Чиркова - Проклятие визиря. Мария Кантемир Страница 21

Знали, что, едва отойдёт, будет спать, потому и подложили под голову плоскую кожаную подушку, чуть набитую соломой, ещё накинули сверху большую толстую холстину и уселись по сторонам царя сторожить его тяжкий сон...

Часа через два Пётр еле заметно пошевелился. Возле него тут же, во дворе комендантского дома, уже сидел Борис Петрович Шереметев и зорко наблюдал за всеми движениями спящего царя.

Пётр резко распахнул большие, навыкате глаза, и первое, что он увидел, был морщинистый, слегка заросший седой щетиной подбородок Шереметева.

Он сел на земле, глянул на своего генерала, потом обвёл взглядом денщиков.

   — Кашки ячменной не желаете, государь-батюшка? — упал в ноги царю Шереметев.

Пётр резко вскочил, поднял Шереметева за плечи, слегка кивнул головой и пошёл за ним, обгоняя его на ходу.

В столовой зале уже был накрыт стол, и на главном месте у большого стула, напоминающего трон, курилась свежим парком разваристая, благоухающая ячменная каша.

Пётр набросился на неё. Он словно и забыл, с чего начался его припадок, не помнил, что кричал перед этим.

   — Вот такой кашкой кормить солдат, — приказал он Шереметеву.

Тот только согласно кивал головой.

   — Кто ж такую сделал? — задал свой первый вопрос Пётр, едва покончил с огромной миской каши.

   — А тут у нас новая повариха объявилась, — скромно ответил Борис Петрович. — Уж такая искусница...

   — Позвать, награжу, — повелел Пётр.

   — А у пирожника, у Александра Меншикова, уже обретается, — злорадно проговорил Шереметев. — Выпросил её у меня... Шведка вроде, а уж кашу варить способна. Выпросил, меня же ещё и укорил: дескать, для чего тебе такая молоденькая да искусница. Забрал, теперь у него...

Пётр внимательно поглядел на Шереметева: знал, что не очень-то ладят между собой его сподвижники, то и дело шпильки пускают.

Ничего не сказал, ни о чём не спросил. И увидел эту кашеварку-искусницу лишь много дней спустя, когда напросился в гости в шатёр к своему другу Алексашке.

И угостил царя Меншиков такой вкусной, наваристой и нежной ячменной кашей, что тот не удержался, спросил, кто делал, — пусть бы и солдатам так варили. Тогда и позвал Меншиков в царский шатёр крепкую, кругленькую и свеженькую девушку — Марту Скавронскую...

Приказал Пётр забрать её в свой обоз, приставил к кашам, да только не пришлось больше Марте делать ему нежнейшую из каш — очень скоро положил её царь рядом с собой, вонзился в неё, как умел и мог, обессилел и заснул рядом, чего с ним никогда до сих пор не бывало.

Проснулся — щека на мягком плече, таково сонно и благодатно, такая свежая голова, будто всю ночь проспал на мягчайшей подушке. И дух от шведской кашеварки и прачки такой ароматнейший, что дышал бы и не надышался.

Дивился на себя — никогда такого с ним не бывало, — но не сказал ничего, благо и прачка не знала русских слов, а только больше не отпускал от себя ни на шаг.

Впереди была осада Нарвы — всё ещё помнил Пётр тяжёлую и обидную для него первую осаду, когда русские отошли ни с чем, а шведы торжествовали победу.

Опять сам поехал, опять всё проверил сам, шагал по равелинам своими огромнейшими шагами, так что генералы едва поспевали за ним, всё осмотрел, всё сам увидел и снова приказал поставить артиллерию так, чтобы проломить стену с ивангородской стороны на том бастионе, который шведы именовали викторией, то бишь победой над русскими.

Батареи выстроились, началась канонада, но бастион не был проломлен и через девять дней. Пётр бесился, возмущённо бегал среди артиллеристов, ругал за перелёты и недолёты ядер, но всё-таки был доволен: замолчали почти все пушки шведов, отвечавшие с крепостных стен.

Осталась всего одна — изредка выстреливала она одним ядром, словно бы старый медведь отмахивался от целой стаи наседавших собак.

Пётр послал парламентёров, предложил генералу Горну — шведскому коменданту — сдаться. Но получил такой гордый и обидный отказ, что не только сам оскорбился, но и заставил всех солдат оскорбиться — просто зачитал перед строем этот ответ.

Ох и взъярились же солдаты, повалили к палатке царя, кричали, чтобы вели их на штурм, не то сами, без приказа, пойдут на стены!

Едва успокоил их Пётр, но велел взять крепость приступом. Летели в солдат брёвна, камни, бочки, падали со стен ядра, но обозлённые солдаты не щадили себя — лезли и лезли напролом, и через какой-нибудь час всё было кончено: комендант Горн еле успел с остатками поредевшего гарнизона скрыться в маленькой крепости Старого города и приказал бить в барабаны, чтобы возвестить Петру, что сдаётся.

Не слышали солдаты барабанов, не подчинялись военным правилам, по которым велась тогда война, кололи всех, кто попадался навстречу, не слушая приказов своих начальников и даже самого царя.

Петру пришлось заколоть своей шпагой двоих из особо разбушевавшихся солдат. Потом, опять же сам, один, лишь в сопровождении своих денщиков, объехал всю Нарву, восстановил порядок и дал волю своему гневу, только когда увидел Горна между сдающимися и дрожащими от страха солдатами и горожанами.

Не стерпел, дал ему пощёчину, однако же взял в плен и больше не карал...

Нарва была взята, давняя обида прошла, бой под этой крепостью показал, что Пётр прикопил сил и ныне может сражаться и с основными силами Карла — Карлуса, как он его называл.

Видно, Провидению было угодно, чтобы Карл надолго увяз в польских делах.

Пётр теперь владел Лифляндией, Эстляндией и всей Невой. Но каким же страшным было всё это опустошённое побережье! Ни животины, ни людей, ни куста пшеницы, ни кромки травы — всё сожжено, выпотрошено. Такова была тактика Шереметева: он не оставлял врагу даже перьев зелёной травы...

Всё надо было строить заново, вновь заводить и благоустраивать.

Но приказанию царя создавался флот на побережье, возводились укрепления. Если бы вернулся в те места Карл, пожалуй, армия Петра не устояла бы перед его боевой силой.

Но Карл всё больше удалялся от границ России: Август со своей хоть и маломощной армией, но с четырьмя полками, присланными ему Петром, отходил дальше и дальше вглубь страны, пока наконец Карл не сообразил провести сейм и низложить Августа с польского престола.

Королём по его настоянию был избран познанский воевода Станислав Лещинский.

Теперь у Карла были развязаны руки. Мир, подписанный им в Альтранштедте с Августом, всё ещё сохранявшим саксонскую корону, был позорным и выгодным лишь Карлу: Август не только бросил на произвол судьбы русские полки, приданные ему Петром, но ещё и выдал Карлу Паткуля.

Этот человек оставил службу у Августа и перешёл к Петру, ранее же он был на службе у Карла.

Много тайн передал он и русскому царю, и саксонскому курфюрсту. И надо же было случиться, чтобы он в те дни, когда подписывался тайный договор Карла с Августом, оказался в том же месте. Он приехал к Августу с поручением от Петра, и тот по первому же требованию выдал его Карлу.

Паткуля отвезли в столицу Швеции и принародно колесовали. В вину ему ставили и то, что он ездил по поручению Петра в Вену и деятельно хлопотал о союзе России с Австрией против Карла. Поездка его была, однако, безрезультатна, австрийцы всё выжидали, кто из противников окажется сильнее, чтобы примкнуть к нему...

Пётр узнал о мире между Карлом и Августом совсем случайно, от одного из перебежчиков, и тут же отправил парламентёров к шведскому королю — просить мира.

Он готов был отдать все завоевания, лишь бы сохранить город на Неве.

Карл гордо отклонил все предложения русского царя.

Пётр метнулся к Москве, заставил горожан укреплять город. Только в Москве, угрожал Карл, заключит он мир.

Заодно Пётр отвёз Марту к своей сестре Наталье. Ожидал бури, скандала, что привёл в дом невесть кого, пленную шведку неизвестно каких родителей, беженку и шлюху.

К его удивлению, Наталья отнеслась к Марте благосклонно: повздыхала, услышав про её злоключения, пожалела, узнав, что ждёт ребёнка от Петра, приютила в собственном доме.

Насколько была она против связи брата с Анной Монс, настолько крепко привязалась к незадачливой женщине, сумевшей утихомирить Петра, заставить его обрести покой и сладостную видимость брачного союза.

Пётр облегчённо вздохнул: теперь снова свобода, вновь лёгкая одноколка, а то и старенький разбитый экипаж, опять заботы и дела.

Карл уже перешёл Вислу, в январе 1708 года овладел Гродно.

Русские отступали под его натиском, опустошая всё на своём пути.

И в это время вспыхнуло восстание на Дону — булавинский бунт. Пётр грыз зубами губы, страшная гримаса уродовала его лицо, но он держал себя в руках. Послал для усмирения казаков часть войска, а основные силы продолжали отступать, оставляя за собой разрушенные мосты и искорёженные дороги, сожжённые поля и полную бескормицу...