Александр Шмаков - Петербургский изгнанник. Книга вторая Страница 21

Радищев искал среди газет сообщения о Марате, но их почему-то не было. Судьба этого друга французского народа особенно интересовала Александра Николаевича. Что с Маратом? Как он отзовётся на происходящие события в Париже, какой предпримет шаг?

Радищев обдумывал всё сначала, анализировал все события и взвешивал их, пытаясь предугадать, куда их направит течение истории. И думая о Франции, он видел родную Россию, она приковывала его внимание, как мать своё дитя, вскормившая его молоком.

Расчёт, сделанный Екатериной, был правильным. Пока на Западе бушевало пламя войны парижан с интервентами, русская императрица успевала внутри страны душить всякую крамолу. Московский главнокомандующий Прозоровский получил её инструкцию — усилить наблюдения за масонами, за Николаем Ивановичем Новиковым. Было заведено дело о распространении запрещённой литературы, Екатерина, наученная горьким опытом, боялась, как бы не объявился второй Радищев со своим новым «Путешествием» — зловредным и крамольным сочинением. Императрица была убеждена, что Радищев имел своих сообщников и, сослав главаря в Илимский острог, она искала их всюду, и прежде всего в масонах.

Екатерина II боялась тайного заговора, к которому мог быть причастен и наследник престола Павел, покровительствовавший одному из масонских орденов.

В начале 1792 года был убит шведский король Густав III. Это могло повториться в России. Как только в руки Екатерины II попали доказательства, что Николай Новиков имеет сношения с наследником, незамедлительно последовал указ об аресте книгоиздателя. Поводом послужило издание им сочинения «История о страдальцах Соловецких». Указ гласил:

«Недавно появилась в продаже книга, церковными литерами напечатанная, содержащая разные собранные статьи из повествований раскольнических, как то: мнимую историю о страдальцах Соловецких… повесть о протопопе Аввакуме и прочие тому подобные, наполненные небывалыми происшествиями, ложными чудесами, а притом искажениями во многих местах дерзкими и как благочестивой нашей церкви противными, так и государственному правлению поносительными».

Екатерина II видела в масонах заговорщиков против церкви и государства Российского и вступила с ними в жестокую схватку.

Радищев не мог знать, что в это время Прозоровский производил обыск в доме Николая Ивановича Новикова, опечатывал книжные лавки, конфисковывал книги. Слухи об аресте неутомимого издателя просвещения россиян дошли до Илимска много позднее.

Но сейчас, читая русские и заграничные газеты, Радищев из разрозненных фактов и событий складывал общую картину и приходил к выводу — Екатерина повела беспощадное наступление на передовых людей отечества — истинных сынов — патриотов, желавших трудами своими помочь России сбросить с себя вековую отсталость и темноту, чтобы отечеству стать во главе цивилизованного мира.

Александр Николаевич, оторванный от большой и кипучей жизни, находясь в своём илимском уединении, не мог стоять в стороне. История не простила бы ему равнодушия к происходящим событиям. И перо Радищева оставляло на бумаге строку за строкой… Писатель-революционер не мог молчать и будучи в изгнании.

Рука Александра Николаевича писала. На одухотворённом лице, как в зеркале, отражались мысли, захватившие его. Оно то сияло, то делалось гневным, то суровело, то было спокойным. Самые тонкие волнения его души и сердца выражались на лице мимикой или неожиданными, порывистыми движениями рук, головы, всей его красиво сложенной фигуры, физически окрепшей в последнее время.

На Радищеве, поверх шёлковой рубахи, была одета тёплая меховая жилетка, плотно облегающая тело. Наклонённая голова его с посеребрёнными волосами, зачёсанными назад, с гордой посадкой на мускулисто-жилистой шее, своей красотой всегда задерживала взгляд Елизаветы Васильевны, любившей незаметно, со стороны, наблюдать за работой Радищева.

А Радищев, когда писал, забывал обо всём окружающем, часто даже не слышал, как входила Рубановская и, только чувствуя её пристальный, продолжительный взгляд на себе, догадывался о её присутствии, отрывался от работы, поворачивал голову в её сторону и молча, благодарно смотрел на неё своими счастливыми глазами. Она тоже молча поднимала руку, говоря своим жестом «понимаю тебя и не буду мешать», улыбаясь, тихо уходила из комнаты.

Александр Николаевич продолжал писать. Густые, чёрные брови его хмурились, словно переламываясь посредине, сдвигались, и оттого глаза Радищева становились строже. Иногда он закусывал нижнюю губу, будто сердясь на то, что из-под пера появляются не те слова, которые нужны.

Тогда Александр Николаевич, отложив перо, вставал и прохаживался по комнате, то быстро, то медленно, взвешивая написанное и думая, что ещё необходимо изложить ему.

Часто Елизавета Васильевна захватывала его тихо сидящим за столом, будто заснувшим от утомления, с лицом, закрытым руками. В такие минуты он над чем-то напряжённо думал, совсем не замечал и не слышал её появления, и Рубановская тихо удалялась. Были случаи, когда он просиживал в таком состоянии часы и, Елизавета Васильевна, заглянув раз, другой, наконец предлагала ему стакан горячего чая или кофе с тем, чтобы вывести его из этого напряжённо-сосредоточенного состояния.

Радищев молча исполнял всё, что она предлагала, не отвлекаясь от мысли, занимавшей и захватившей его до предела. Но были случаи, когда он, наоборот, обрадованный её внезапным появлением, горячо, страстно, увлекательно начинал излагать ей то, что занимало его, или вдохновенно читал уже написанное, и ей казалось в такие минуты чёрные глаза его искрились.

Порой Радищев хватался за голову, будто старался удержать внезапно осенившую его мысль или барабанил рукой по столу.

— Вот ведь появилась и спряталась тут же, как испуганная, — выражал он вслух то, о чём думал.

Александр Николаевич уходил от стола к книжной полке и там перелистывал то одну, то другую книгу, и, точно посоветовавшись со своими друзьями, возвращался к столу и быстро-быстро писал, боясь, чтобы вновь не прервалась мысль, не наступила минута творческой усталости и бессилия.

Были моменты, когда и книги не помогали ему.

Радищев одевался и шёл побродить по Илимску, подышать свежим воздухом, напоённым, зимой и летом, чудесным, бодрящим запахом тайги.

Однажды Елизавета Васильевна застала Радищева стоящим возле стола и громко перечитывающим написанное.

— Будто заучиваешь что-то, Александр, и так громко бубнишь, что тебя слышно в соседней комнате, — полушутливо сказала Рубановская.

— Увлёкся, Лизанька, увлёкся. Ты только послушай. Мысль, долго занимавшую меня, наконец-то кратко выложил, как хотелось мне. Страницы исписал, чтобы сжато передать её суть и, вот, нашёл. Радуюсь, что достойно отдал справедливость русскому народному характеру в назидание потомству.

— О чём ты? — спросила Рубановская.

Александр Николаевич шагнул ей навстречу, привлёк к себе, прошёл до диванчика и присел вместе с нею.

— Третий век пошёл, как русские открыли своему отечеству эту замечательную страну Сибирь, — с увлечением заговорил Радищев. — Шли сюда казаки и земледельцы, ремесленники и разный люд, несли в глухой и отдалённый край русскую жизнь. Начал великий поход от Московии на Восток Ермак Тимофеевич, продолжили его казаки, землепроходцы, а теперь завершают у берегов Нового Света мореходы Григория Ивановича. Какие гигантские шаги свершены, какая твёрдая поступь была!

Александр Николаевич прищурил свои глаза, словно так яснее видел и живее представлял то, о чём говорил.

— Хотелось мне, Лизанька, — он нежнее прижал её к себе, — сказать о подвиге, свершённом нашими людьми, выразить самое главное в их характере, самое отличительное в русском народе. И вот нашёл, понимаешь, нашёл, как можно было бы кратко сказать о большом и великом свершении в истории…

— Прочти скорее, — нетерпеливо попросила Елизавета Васильевна.

— Слушай, — и он стал читать:

«…Здесь имеем случай отдать справедливость народному характеру. Твёрдость в предприятиях, неутомимость в исполнении суть качества, отличающие народ Российский. И если бы место было здесь на рассуждении, то бы показать можно было, что предприимчивость и ненарушимость в последовании предпринятого есть и была первою причиною к успехам россиян: ибо при самой тяготе ига чужестранного, сие качества в них не воздремали. О народ, к величию и славе рождённый, если они обращены в тебе будут на снискание всего того, что сделать может блаженство общественное!»

Он прочитал и посмотрел на подругу счастливыми глазами.

— Каким-то новым светом всё озарено, — сказала Елизавета Васильевна, — а каким, выразить, право, даже не смогу. Сильным, ярким…