Франтишек Кубка - Мюнхен Страница 21

Прага в эти дни была и славянской, и демократической, и даже гуситской. Редактор Гинек закатал в понедельник утром рукава шелковой рубашки и написал в «Демократическую газету», что за Градом стоят три огромные группы: сокольство, легионеры и чехословацкий народ. «С теми, кто не оправдал себя и сегодня высовывает из-за угла язык, — цитировал редактор Гинек интервью Масарика перед слетом, — нет нужды считаться».

Все, таким образом, было в порядке.

Яну разрешили написать для культурной рубрики статью о Валерин Брюсове.

Прошло лето, и хотя писатели собирались в квартире Самека за чашкой кофе в его отсутствие, Ян на Виноградской вилле больше не бывал. Самек был в Топольчанках. Там он записал разговор с президентом и прислал его в «Демократическую газету», который та поместила на первой полосе.

После слета в Граде началось оживление. Гайду выгнали из генерального штаба! В это дело был замешан и французский посол. «Демократическая газета», однако, еще не выступила по делу Горжеца. Доктор Клоучек затягивал судебное разбирательство. Он обещал представить доказательства, подтвержденные документально.

Ян Мартину был вызван к судебному следователю только осенью, в конце октября. Ему было сказано, что на него было подано заявление в суд за оскорбление личности и лживые показания, которые он давал вовремя процесса. Жалобу подал генерал Горжец через своего представителя Татарку.

Ян повторил судебному следователю все, что сказал на суде. Пан Клоучек посоветовал ему предъявить для подтверждения показаний документ из России. Тот самый документ, на котором атаман Семенов собственной рукой написал имя поставщика и продавца чехословацкого оружия генерала Горжеца.

— У вас есть эта бумага? — спросил следственный судья.

— Она запрошена из Москвы, — ответил Ян.

— Других свидетелей или документов у вас нет?

— Нет.

Допрос окончился быстро. Судебный следователь был краток. Ян не чувствовал страха, который мучил его перед судебной коллегией пана Жачека. Это объяснялось тем, что он потерял то чувство одиночества, которое день ото дня становилось в нем все сильнее на протяжении всего периода безработицы. Хотя он не был уверен в том, что ему вышлют из Москвы фотоснимок документа, который должен доказать правдивость его утверждения, он все же надеялся на Окулова, к которому обратился Клоучек. Ответ из Москвы не приходил. Да Москва и не обязана была присылать фотокопию документа. В Праге Москву не признавали.

Но однажды в телефонной трубке раздался голос пана Клоучека. Он приглашал пана Яна Мартину к себе в контору.

— Маленький сюрприз, — произнес он шутливо.

Пан Клоучек был большим адвокатом. Но контора у него была маленькая и невзрачная. Он жил в старом доме на Водичковой улице. Клоучек любил говорить: «В этом доме жил еще мой дед Амброж Клоучек. Тогда, лет восемьдесят назад, вся образованная Прага была сосредоточена на этой и двух соседних улицах. Если бы в то время случилось землетрясение, которое бы разрушило эти три улицы, то погибла бы вся чешская культура. Поэтому я люблю этот дом и останусь ему верен до самой смерти».

Контора Клоучека была уставлена шкафами, в которые помощники адвоката, сидевшие в соседней комнате, клали дела законченных процессов. Бумаги постепенно желтели.

«Сколько подлости, печали, душевных страданий, добродетели и грехов, сколько любви и гнева тлеют на этих полках! — говорил пан Клоучек. — Гниет там и моя вера в человека и человеческую справедливость».

Пан Клоучек сидел за небольшим столом, на котором было много документов, аккуратно сложенных в стопки. Он встал, высокий, сияющий и торжественный, поздоровался с Яном и предложил ему сесть. Затем сделал три больших шага и открыл дверь, ведущую в комнату помощников адвоката. В канцелярию Клоучека вошел Мирек Восмик, тридцатилетний толстяк, и с ним молодой человек с начинающейся лысиной.

— Пан Иванов, пражский корреспондент ТАСС, — представил его Клоучек. — Пан Мартину, редактор.

Поздоровались. Все сели.

—; Прежде всего признаюсь, — начал разговор пан Клоучек, — что сегодняшняя встреча и ее важное содержание — не моя заслуга. Большую помощь в этом деле нам оказал пан Восмик. Он написал в Москву и нашел пана комиссара Окулова. Пан комиссар Окулов разыскал документ, который подтвердил правдивость ваших показаний в деле Горжеца. Сам розыск документа, однако, еще не говорил о том, что он будет представлен здешнему суду. Как известно, у нас, к сожалению, нет постоянных межгосударственных связей с Советской Россией. Однако пан Восмик так ловко объяснил смысл процесса против Горжеца, что пан Окулов взял на себя розыск документа и передачу его фотокопии в наши руки. Не сомневаюсь, что пан Окулов в данном случае руководствовался не только личной симпатией к своему другу, присутствующему здесь пану Мартину, но и учитывал политические аспекты этого дела. Нужно давать отпор фашизму везде, где мы с ним встречаемся. Пан Окулов дал указание изготовить две фотокопии документа и снабдил их печатями советских органов, подтверждающими их подлинность. Но это не все. Он приказал сделать и фотокопию подписи атамана Семенова, взятой, очевидно, из другого документа, чтобы было видно, что имя Горжеца вписал в документ, найденный в Чите, сам атаман. И не специалист с первого взгляда сразу определит, что вписанное имя и подпись сделаны одной и той же, атаманской, рукой. Потом пан Окулов нашел и путь, которым бы этот документ надежным и законным образом предстал перед нашим судом. Документ должен быть, как вам известно, получен легально. Поэтому он направил снимки в дирекцию ТАСС, а дирекция послала две копии документа и две копии автографа атамана своему представителю в Праге, присутствующему здесь пану Владимиру Иванову. Дело было сделано, я бы сказал, журналистским путем.

Это была поистине цицероновская речь. Пан Клоучек ни разу не запнулся и правильно произнес фамилию русского атамана. Он был счастлив.

Затем пан Клоучек открыл портфель, который лежал перед ним на столе, и, как фокусник, вытаскивающий из шляпы живого кролика, победно показал всем большой конверт. Он держал его за угол кончиками двух пальцев. Подытоживая свою речь, он сказал:

— Мы выиграли, господа!

Но Ян был равнодушен.

— Вы не радуетесь, пан обвиняемый? — спросил Клоучек разочарованно.

Ян не хотел испортить радость знаменитому адвокату:

— Вы сами сказали, пан Клоучек, что правда победит. Я верил, что все так и будет.

— Вы, пан Мартину, к счастью, не жили в девятнадцатом столетии. Вы родились за шесть лет до его конца. Если бы вы прожили в этом веке несколько дольше, как я, вы бы научились ничему не верить. Я благожелательно отношусь к вам, мои молодые друзья, к вашему оптимизму. Вы пустите меня, неверующего старца, в Москву, пан Иванов, чтобы я увидел и поверил, как апостол Фома?

Иванов улыбнулся:

— У вас в Праге есть один Томаш[18], который видел, но не поверил, и с вами, вероятно, будет то же самое.

— Не удивляйтесь этому, он стар, и если годы жизни можно сравнить со ступенями, то человек всегда доходит до определенной степени, на которой останавливается, и выше идти уже не может.

— А как же Анатоль Франс, Шоу, Роллан? — спросил Иванов.

— Это литераторы, — ответил пап Клоучек. — Если бы я не любил литературу, то стал бы судьей, как мой дед Амброж, который первый из нашего рода поселился в этом доме. Но так как я ее все-таки люблю, то я стал защитником. Это романтическая профессия, патетическая и возвышенная, если мы действительно хотим защищать человека и его право. Поэтому, несмотря на то, что я принципиально ничему не верю, у меня есть сокровенная мечта — верить. Я поеду в Москву, если вы меня туда пустите.

Пан Клоучек и советский журналист разговорились, совсем забыв о том, зачем была организована эта встреча.

Они расстались, когда пробило пять часов, а в пять часов пан Клоучек уже в течение тридцати лет ежедневно ходил в Академическое кафе, но не на чашку горячего кофе, как другие, а на стакан чая, и только индийского.

Дела у Клоучека с этой минуты пошли безо всяких препятствий. Процесс с «Демократической газетой» закончился в верховном суде оправданием Арношта Лаубе. Суд в своем решении зафиксировал, что правда полностью восторжествовала. Судебный процесс по делу о лжесвидетельстве Яна Мартину не состоялся. По предъявлении документов прокурор заявил, что обвиняемый говорил на суде правду, и прекратил судебное дело.

Горжец, однако, остался на своем месте. Для его военных начальников бумага Яна Мартину с вписанным атаманом Семеновым именем генерала была неубедительным документом. По их мнению, слово «Горжец», вписанное в документ, могло означать и то, что атаман по тем или иным соображениям мог сознательно лгать, чтобы сбить внимание общественности с правильного пути.