Воспоминания о жизни и деяниях Яшки, прозванного Орфаном. Том 2 - Юзеф Игнаций Крашевский Страница 21

Каллимах, хоть определённо чувствовал и видел то, что причинил мне неприятность, своим поведением вовсе не старался смягчить это впечатление. Он был ко мне чуть более суровым а, не увидев меня Под золотым колоколом, даже не соизволил спросить, почему я теперь был там таким редким гостем. Чем холодее была со мной мать, тем дальше от неё я должен был держаться.

Раньше она имела привычку осыпать меня подарками, теперь они совсем прекратились и только через Слизиака на праздники присылала мне маленькую сумму, не требуя благодарности.

Комнаты внизу, которые назывались моими и где я прятал часть моих жалких вещей, вскоре потом оказались нужны для увеличенного двора. В нескольких словах Слизиак объявил мне, что пани советовала мне совсем переехать в замок, дабы присматривать за королевичем.

Она меня выпроваживала. Я даже не сказал ни слова, и в этот же день, выпросив у Шидловецкого себе комнату рядом с башней, хоть была сырой, и я знал, что у меня там всё сгниёт, переехал в неё.

Бог мне свидетель, никогда я не надеялся на великие богатства, имущество и милости от матери, не рассчитывал на них, но сердце, какое она мне показывала, привязанность, которая родилась, я достаточно не мог оплакать.

Я снова попал в сиротство, и не напрасно мне дали имя Орфана. Как неожиданно мне заблестел свет материнской любви, так вдруг судьба у меня его вырвала.

Я должен был собрать всё своё мужество, чтобы не впасть в отчаяние. Если бы мать, по крайней мере, этой детской жертвой купила себе счастье… Я, что смотрел на Каллимаха, его жизнь, поведение, легкомыслие, не мог ни на минуту заблуждаться.

Уже можно было предвидеть, что когда кончится добыча, он вовсе не будет уважать и щадить вдову.

Единственной выгодой моего тепершнего сиротства было то, что от принуждения и тоски я снова привязался к Ольбрахту… а всегда было что делать при нём, потому что все вместе, смотрители и учителя, его едва могли удержать.

Хотя позже Сигизмунд серьёзностью, зрелостью и разумом взял над ним вверх, в то время из всех Казимировых сыновей на него возлагали самые большие надежды.

Слабый и весь отданный благочестию Казимир больше вздыхал по духовному сану, чем по свету. Послушный, добрый, тупой Александр был умственно отсталым. Каллимах тоже ничего себе не обещал из него сделать, возлагая надежду на Ольбрахта и двух последних.

Но ни Каллимах, ни Шидловецкий не знали так Ольбрахта, как я, которого он не остерегался и не боялся. Парень был так распущен общением со службой, такой был своевольный и дерзкий, что невозможно было за ним уследить.

Два или три раза дорвавшись до вина, он так им злоупотребил, что я с величайшим трудом сумел это скрыть, отговариваясь болезнью.

Выходок подобных и худших было множество. Я утаивал, как мог, но думал уже, что будет дальше.

Каллимах же на этого буйного юношу смотрел сквозь пальцы. Королю и в это время хватало проблем и забот, потому что переговоры с Литвой шли тупо и упорно… и тут ничего не приобреталось. Из Праги также приходили новости, которые в обеих семьях пробуждали тревогу за судьбу Владислава. Кто-то там выстрелил из лука в него, смотрящего из окна, другой, по-видимому, яд ему готовил. Владислав должен был спрятаться в верхнем замке Градшин.

Король потерял своего любимца Грушинского, которого он вёл в архиепископскую гнезненскую столицу. По нему была великая скорбь. Не всё духовенство его любило, потому что под одеждой священника он имел привычки и сердце рыцарские, а был так предан королю, что делал для него всё, что хотел. Казимир также много вытерпел по его причине.

Я должен был бы повторяться, если бы захотел описывать всё, что делалось в Венгрии и Чехии в течение этих лет, потому что там воду кипятили без результата. Но у короля было его хвалёное упорство, которое начатого дела ему бросить не давало.

Я обойду и то, что мы дважды на время избавлялись от Каллимаха: раз, когда отправили его в посольстве в Турцию, другой, когда шляхта на съезде в Пиотркове так донимала короля этим советником-итальянцем, что он на время должен был его удалить. Но об этой ещё ниже.

К венгерским и чешским делам прибавилось прусское, хоть законченное и возобновлённое. Обойду и то, как повторно горел Краков, и упомяну, что тот славный приём магистра Тевтонского ордена, где король в завоёванной главной крепости ордена принимал его господина, лишённого наследства, действительно по-королевски, — я видел, находясь там рядом с Ольбрехтом. При короле был и старший сын Казимир, большой отряд сенаторов, двор военный и очень великолепный гражданский.

Там нужно было видеть тех крестоносных панов гостями в собственном гнезде, где каждый шаг напоминал об их былой силе и сегодняшней слабости.

Действительно, большего унижения, чем тогда, никогда, может, не испытывал этот коварный и предательский орден, вынужденный кланяться победителю и пану, которого в душе ненавидел.

Поэтому три эти их крепости, огромные стены, эти гигантские залы, опёртые на гранитные столбы, эти величественные здания, комнаты, часовни, картины осматривать в чужих руках и в них с покорностью стоять лишённым наследства, вынуждая себя к равнодушию и смеху, — должно быть, было суровой казнью.

Помню, как Казимир с Куровским, восхищённые там большим образом Богородицы, который крестоносцы продемонстрировали с необычайным мастерством, осветили его вечером лампадами и пошли с челядью петь песни перед ним на улице. Стечение народа было великим.

Ольбрахт же, больше летая по зданиям, проказничал, потому что их величена и размеры очень пришлись ему по вкусу, потому что в них хоть бы несколько сотен человек могли одновременно пировать и развлекаться.

Не удивительно, что потом не прошло и года, а крестоносцы снова устраивали заговоры.

На следующий год мы всем двором, с королевой, двумя старшими королевичами поехали в Вильно и праздники отметили в Троках, по случаю охоты.

Шляхта, надувшись на короля и из-за Каллимаха, и из-за того, что Яну Рытвианскому, которого поддерживал итальянец, дали одновременно маршальство и каштеланию, собираться на сейм не хотела.

Не первый раз приходилось её обхаживать то терпением, то разными влияниями, поэтому в следующем году всё прошло согласно решению короля, и в Пиотркове приняли виардунковый налог.

Литва также давно жалела, что у неё не было собственного пана, и когда мы там были, она во что бы то ни стало хотела повлиять на короля, чтобы дал ей одного из сыновей.

Их бы охотно