Александр Донских - Родовая земля Страница 22

Семён протянул Елене, выходившей из кареты, руку, бережно взял её белую ладонь в свою, загорелую, с потрескавшейся кожей на кончиках толстых пальцев. Народ расступился, отхлынул к деревьям, образовав своего рода живой узкий коридор, и жених с невестой стали не спеша всходить к воротам церкви по каменным, выщербленным ступеням парадной лестницы. Елена неожиданно ощутила какое-то странное жжение правой щеки. Казалось, что сквозь спины и лица людей пробивался жгучий луч; однако солнце находилось с другой стороны и слишком высоко, чтобы попадать своим светом напрямую. Какой-то младенческий страх стал расти в душе Елены, и смутная догадка вздрогнула в ней. Поискала глазами. «Померещилось? Или он всё же где-то рядом? Господи!»

Семён слегка повёл строгим лицом к руке невесты, которую она зачем-то — словно бы её могли вырвать сей же час или что-то ещё совершить с ней невообразимое и невозможное — сжала на его запястье, приметил улыбку на её губах и мысленно произнёс благодарственную молитву. Перед открытыми дверями церкви они перекрестились, поклонились и медленно взошли на паперть. Елена, когда накладывала на себя крестное знамение, не чувствовала своей руки; когда же поклонилась, то тут же отчего-то подумала, что не поклонилась, и хотела совершить это ещё раз. Но Семён сделал шаг вперёд, к распахнутой кованой двери, и Елена последовала за ним, напоследок уловив волнующий и зовущий запах черёмухи.

Но вдруг — остановилась, повернула голову назад. Остановился и Семён, резко взглянув на невесту. Все удивлённо посмотрели на жениха и невесту. По толпе прополз ропот. Было совершенно неясно, отчего произошла заминка.

А Елена пристально всматривалась в толпу. Страх и отчаяние охватили девушку, и в состоянии полуобморока она подумала: «Остановить… убежать… Боже, не допусти!» Но также неожиданно Елене снова привиделись жалкие глаза отца, униженного, сломленного, опечаленного. Униженного и сломленного ею — дочерью. И печаль эта, она понимала, теперь с ним до гробовой доски.

Семён слегка потянул невесту в храм. И она снова покорилась.

На невидимом клиросе звучали певчие голоса. К жениху и невесте подошли старый, но с румяным жизнерадостным лицом священник, своим торжественным одеянием и пепельно-белой длинной бородой, пышными усами более похожий, показалось Елене, на Деда Мороза, и высокий, с запавшими, утаёнными глазами желтоватый дьякон. Священник с мягкой, еле заметной улыбкой что-то сказал Семёну, и тот потянул за собой Елену. А она совершенно не расслышала ни одного слова священника. Ей что-то шепнул шафер, и она ему виновато улыбнулась, чуть повернув испуганное, показалось, присыпанное мукой лицо. «В мире?.. В единомыслии?..» — в себе зачем-то повторяла она вопросом торжественные и густые слова священника, стоявшего у аналоя.

Она увидела икону с Христом в терновом венке; шипы впились в Его чело, но взгляд был пристальным и умиротворённым. Знакомое вспомнилось Елене в лике Христа; ей хотелось всматриваться, вспоминать.

Священник возглашал мощно, торжествующе, возлагая золотистые, сверкающие венцы на новобрачных. «Очи мои всегда с Господом, ибо Он извлекает из сети ноги мои?.. — вопросом выхватывало — машинально переводя с церковнославянского — воспалённое сознание Елены слова, доносившиеся с клироса. — Да, да, Господи, я в сетях… сетях греха. Но я хочу, хочу греха, и Ты, Боже, об этом знаешь. Какая сила меня может остановить? Совесть? Жалость? Любовь к отцу и матери? — Но Елену ужаснули те мысли, которые беспокоили её, находящуюся в храме: — Господи, прости!»

Надели сияющие венцы, и какая-то булавка, пимка или, может, шов фаты стали покалывать в темени Елены ближе к виску, доставлять неудобство. Она подвигала плечами, однако стало ещё и зудиться. Терпела.

Облегчённо вздохнула, когда священник снял венцы, тепло заглянув в глаза Елены и басовито, бодро произнеся молитву. Отпили из общей чаши красно-бордового вина, выслушали поздравление священника, обошли вокруг аналоя под «Исаие ликуй». Потом священник, принаклоняя белую, казавшуюся Елене сказочной голову и ласково улыбаясь, как ребёнку, одной только Елене, с которой не сводил поблёскивающих добродушных глаз, сказал:

— Поцелуйте супругу, а вы поцелуйте супруга. — Взял из их рук свечи, отступил, склонив голову и сохраняя на румяных полных щеках улыбку.

Семён склонился к Елене напряжённым лицом. Жёсткими губами коснулся её сухих, горячих губ, которые ему не ответили. Он выставил локоть, чтобы Елена взялась за него, но она смотрела чуть в сторону и не брала его руки. Среди собравшихся прошёл сдержанный шёпот любопытства и недоумения. Священник обратил взгляд на Елену.

А Елена пристально смотрела на лик Христа — на большой без ризы иконе, на которую из окна, расположенного напротив и высоко, падали распушенные лучи солнца. Христос был освещён так ярко, что казалось — сама икона источала свет. Многие тоже повернули головы на эту икону. «Улыбается, — подумала Елена, захваченная какими-то новыми для неё чувствами. — Он улыбается, потому что понимает меня. — Она отвела взгляд от иконы, встретилась с глазами священника и подумала, кладя свою руку на согнутый локоть Семёна: — Грешная я, грешная… но как, как унять мне, Господи, моё сердце? Оно уже не слушается меня. Я подхвачена какой-то неодолимой силой. И я хочу, хочу, чтобы меня унесло далеко-далеко».

На паперти в её глаза заглянуло высокое солнце; она зажмурилась, глубоко вдохнула тёплого городского воздуха. Было много народу. Люди подходили к повенчанным, поздравляли, осыпали зерном, мелкими монетами и лепестками жарков. Полицейский в своём щеголеватом мундире, с полной корзиной съестного, стоявшей у его начищенных до сияния сапог, улыбчиво смотрел на людей, которые выпивали и закусывали возле дороги, небрежным взмахом перчатки подальше отгонял любопытствующих.

— Счастлива ли ты? — спросил Семён, проходя с Еленой к экипажу и впервые обратившись к ней на «ты».

— Счастлива, — сразу ответила она, но искала глазами, оборачиваясь, всматриваясь в подвижные кучки людей. Не нашла, кого искала. Неожиданно предложила: — Давай прокатимся на бричке? С ветерком! Меня отец любил катать. Знаешь, чтобы в ушах шумело и сердце обмирало. А?!

Семён подвёл невесту к бричке:

— Садись! — махнул он рукой, принимая от Черемных кнутовище.

И они помчались — минуя центральные улицы — короткой дорогой, ведущей к Московскому тракту. Быстро переправились на левый берег и вскоре их две гнедые лошади, одна из которых была Игривка, уже мчались между полей и огородов. Тракт волнами укатывался между холмов и логов в густую, подсинённую лесную даль. Елена приняла вожжи, нагрела лошадям, и они перешли на безудержную дикую рысь. Бричку опасно подбрасывало на многочисленных колдобинах и вымоинах. Ветер сорвал с Елены фату, и Семён чудом поймал её. За ними, отстав чуть ли не на версту, мчался весь украшенный лентами и колокольцами поезд, совершенно расстроенный, растянутый на полторы-две версты.

Глаза привставшей Елены горели, и она казалась Семёну обезумевшей.

На Еловой горе, перед опасным, уклонистым влево спуском, обрамлённым разлапистым ельником и редкими соснами, Семён всё же перехватил вожжи и кнутовище. Угомонил вспаренных, всхрапывающих лошадей. Лес стоял тихий. На дороге лежали тени. Пахло мхами и прогретой галькой ангарского берега. Сама Ангара сквозь кружево веток блистала зеленовато-радужно, приветливо. В глубине горелого сухостойного леса вскрикивала и била по воздуху большими крыльями птица. В неловком молчании муж и жена дождались всех. Елена тяжело дышала, поднимала смеющееся, раскрасневшееся лицо к небу. «Хочу счастья, хочу счастья! Убегу! Не найдёте!» — билось в её голове и сердце.

Семён досадливо покусывал губу, мял в коричневых ладонях горячий снег фаты.

28

Рядовой Иркутского пехотного полка Василий Охотников нелегко привыкал к службе. С детства балованный матерью и отцом, он тяжело входил в немудрёные ротные будни, связанные с чисткой обмундирования и амуниционного снаряжения, ежедневной и неумолимой строевой подготовкой, учебными стрельбами из винтовки, караульной службой, молениями в полковой церкви. Однако всё добросовестно выполнял молчаливый, настороженный Василий, старался, даже угождал начальству и старослужащим. Только просил фельдфебеля, Волкова Григория, пожилого, богомольного мужика, выходца из семейских старообрядцев, но уже потерявшего связь со своей сельской общиной, не отправлять его на обязательные работы в свинарник. Однако работы в свинарнике считались в полку самыми желанными, хотя и не очень лёгкими: можно было, укрывшись от взыскующего начальства в закутке, распить с товарищами чекушку-другую, изрядно закусить, вволю поспать и даже привести работниц с соседней суконной мануфактуры купца первой гильдии Горенкова, сбросившись по гривеннику на пряники и какие-нибудь копеечные побрякушки и помады. Поэтому однажды и полюбопытствовал недоумевающий Григорий у Василия: