Август Шеноа - Сокровище ювелира Страница 22

– Счастье не измеряется золотом, – промолвила, вздыхая, хозяйка, опершись головой на свою белую точеную руку. – Ваша юная жизнь подобна вихрю, что мчится, не считаясь ни с чем, без оглядки по свету. А я! Ведомы ли вам долгие томительные дни, которые текут один за другим, точно капля за каплей; ведомы ли вам долгие бессонные ночи, что тоскливо ползут, точно бесконечная черная змея? Прикованная навеки к одному месту, без защиты, без опоры, без… надежды на счастье; прозябать в таком одиночестве – все равно что лежать живой в гробу.

Лицо красавицы выражало несказанную грусть и было таким милым, дивным, а голос вибрировал, как песня покинутого соловья.

Юноша в смятении провел рукой по лицу, словно хотел собраться с мыслями, отогнать туман, вставший перед глазами.

– А ваша дочь, благородная госпожа? – спросил Павел, взяв себя в руки.

– Да, правда, – как бы вдруг спохватившись, промолвила Клара, – Анкица все мое счастье, вся моя радость, золотая цепь, которая еще привязывает меня к жизни. Я люблю ее всем жаром своей души. Лишь погляжу на нее, на свою любимицу, и на глаза набегают слезы. Печальное прошлое! Но один ребенок еще не составляет семьи. Есть ли у этого невинного ребенка защитник? Я? Но я женщина! Ох! – И Клара опустила голову. – Передо мной пропасть, сударь!

Женщина умолкла, Павел точно онемел, воцарилась минутная тишина, только горлица ворковала, устроившись на спинке кресла Клары.

– Да что там! – воскликнула вдруг хозяйка каким-то странным голосом и откинула голову назад. Глаза ее засверкали, как алмазы, кудри рассыпались по белым плечам, точно золотые змеи. – К чему сетовать? Глупая я! Разве я пригласила вас, чтобы петь вигилии подобно монахине? Что было, то прошло! Наше сердце – могила, пусть в нем мирно покоятся минувшие горести. Будущее? Мы слепы, зачем его искать? А радость настоящего? Золотой мотылек, который рождается на заре и к вечеру умирает! Ее нужно вовремя поймать! Поэтому смелее, сударь! – воскликнула она, вдруг разрумянившись, и бросила в стоявшую перед Павлом чару лепестки розы, что была приколота к ее груди. – Смело пейте за радость настоящего, за счастливое будущее, и пусть для вас всю жизнь цветут розы!

Глаза Клары засветились по-змеиному. Воротник из тонких брюссельских кружев спустился с белой шеи, пунцовые губы вздрагивали. Павел застыл с серебряной чарой в руке.

Женщина поднялась.

– Пейте, Павел! – приказала она.

– За счастливое будущее! – послушно и бездумно повторил юноша и выпил чару до дна.

– А знаете ли, Павел, каково наше будущее? – начала Клара сдавленным, дрожащим голосом, не спуская с юноши глаз и подходя к нему вплотную. – Ведомо ли вам это, Павел? Загадка, не правда ли? Но я, мое сердце должны ее решить! Вы мой, а я ваша, даже если сам бог станет на нашем пути. Вы еще молоды! Вы не знаете еще, что такое любовь, не знаете еще любовного пламени! О, любовь не кроткая милая овечка! Нет, это бешеный конь! Взбесившись, он мчится, летит, как стрела, как северный вихрь… и в силах ли обуздать его человеческая рука? Ох, Павел, выслушайте, заклинаю сердцем вашей матери, выслушайте меня! – сквозь рыдания продолжала Клара: – Мужа своего я не любила. Меня продали богатому глупцу, а тот надел на меня ярмо домашних обуз. Душа моя, точно крылатая птица, чахла в золотой клетке. О, мне хотелось собрать все свое золото, весь жемчуг и драгоценные камни и пойти по миру просить милостыню: «Вот вам сокровища. Но дайте мне любовь, дайте любовь!» В сердце бушевало огненное море, но оно покрылось твердой ледяной корой ненависти, презрения к мужу, к людям, ко всему миру! Я стала матерью. Привязалась, полюбила дочь всем сердцем. Но ведь она ребенок! И вот умер муж. Спало ярмо, утихла ненависть, но здесь, в груди, все так же пылает вечный огонь. Мне хотелось обнять и небо и землю, но я обнимала пустоту! II вдруг в этом замке появился ты, раненый, больной! Ты лежал без сознания, тебя мучила горячка. Глухой ночью, когда все спало мертвым сном, я пробиралась по темным балконам к твоему ложу. Люди говорили: «Ходит призрак!» И я смотрела на тебя, как лежал ты, юный, окровавленный, бледный, но прекрасный, о боже, такой прекрасный! Я клала тебе руку на лоб, касалась его горячими губами, и первый раз в жизни чувствовала, как по моим жилам разливается небесное чувство любви. И я поклялась перед святыми тайнами, что буду только твоя и скорее лягу в могилу, чем отдам тебя кому-нибудь! Павел, давно я искала случая, чтобы открыть перед тобой свое сердце, но сегодня мне посчастливилось! Павел, ради тебя я готова изрезать на куски свое сердце, стать твоей рабой, отдать за тебя душу и тело! Услышь меня! Возьми меня! Прими меня, потому что я… я тебя не отдам!

Изнемогая от страсти, со слезами на глазах, она склонилась перед Павлом. Золотые локоны коснулись его лица – сердце юноши замерло.

Тишина! Воркуют горлицы, благоухают лилии и розы, но еще чудесней пахнут Кларины волосы. В углу журчит фонтан – золотой змей, близко-близко шуршит шелковое платье. Над головой парят золотые амуры. Неверный огонь восковых свеч бросает бледный свет на атласную кожу молодой женщины. Во дворе стрекочут свою песню цикады, в окно заглядывает темно-синее небо мириадами глаз-алмазов. А вон, на стене, Сусанна! Что это, ветерок тронул ее пышные волосы, ее легкое прозрачное платье? Брызнула серебристая пена воды? Распустился пламенным цветком лотос? И она, дивная, прекрасная, готова пасть ему в объятия?

Мозг юноши взбудоражен, не хватает дыхания, кровь бешено мчится по жилам. Здравый рассудок покидает его. И вдруг Павел замечает на полу письмо. Его уронила Клара. Он поднимает его, взгляд пробегает по строчкам. Рука отца! Юноша дрожит, бледнеет, вскакивает. Увидав письмо, Клара вздрагивает, вскрикивает, хочет выхватить его из рук Павла. И в этот миг взгляд Павла останавливается на Далиле, на язвительной улыбке вероломной женщины.

– Ха! – крикнул он в неистовстве. – Благородная госпожа, я разглядел вашу душу и под ангельской личиной! Я не Самсон, но вы Далила! Будь проклята, змея-искусительница! Наши счета покончены.

И мигом покинул комнату.

– Павел! – не своим голосом крикнула Клара и рухнула без чувств на пол.

Как стрела мчался юноша из самоборского замка на своем сером коне. Точно искры пожара, пронеслись мимо него огни сонного городка. В сердце Павла бушевала буря. II вот он уже скачет по лесу.

– Стой! – раздался внезапно громкий голос.

Конь поднялся на дыбы. Из леса выскочил человек с факелом в руке и схватил коня за узду.

– Стой! Дора погибает, – прокричал немой Ерко.

9

Павел опешил.

– Ерко, ты? – крикнул юноша и удивленно наклонился к немому, чтобы удостовериться, он ли это.

– Да, Ерко, – подняв факел, ответил молодой оборванец.

– А ты… ты?… – продолжал Павел.

– Да, это я говорил, – подтвердил Ерко. – Не спрашивайте как, спросите лучите о чем? Пойдемте!

– Куда?

– Вон за тот холмик, в кусты. Там не сыщет нас и лисица.

– Зачем? Ах, господи, ты же сказал о Доре, что с Дорой? – взволнованно спрашивал Павел.

– Поезжайте, говорю вам, сударь! С коня сойдете в кустах. Ради Доры, ради спасения Доры, – продолжал Ерко горячо, – иначе… ну скорее же! – Он нетерпеливо топнул ногой. – Надо договориться, подумать. Тут не место… посреди дороги. Тут бродят разбойники, а может быть, и лазутчики вашего отца.

– Ради бога, скажи наконец… – настаивал Павел.

– Ни слова! Пойдемте! – властно промолвил Ерко и как лиса шмыгнул в лес, за ним последовал Павел, ведя под уздцы коня. Зашли за холмик. Тут у подножья горы был овражек. Вверху лес, а в овраге густой кустарник. С горы стекал ручеек, огибая огромный гладкий камень. Павел привязал коня к ветке, Ерко бросил факел в ручей. Оба уселись на камень.

– Так, – начал Ерко, глядя, как гаснет в воде огонь, – умри, предатель, не то навлечешь на нас проклятых нетопырей да лазутчиков; и без того натерпелся я нынче страху! Целый день вас высматривал. Тщетно! Думал уже, что та гадюка в Самоборе вас околдовала!

– Ни слова об этом! – сердито бросил Павел.

– Ничего, ничего! Слава богу, что этого не случилось. Было бы худо и вам, и мне, и Доре! – ответил Ерко.

– Рассказывай, не мучай больше!

– Не торопитесь! Сейчас все в порядке. Бояться нечего. Месяц невысоко, еще проглядывает сквозь ветки, до полуночи добрых два часа, а до полудня Доре ничего не грозит.

– Скажи, что с Дорой! Ради Христовых ран, говори! – прервал его Павел. – У тебя нет сердца, парень!

– Сердца? У меня нет сердца, сударь, – подтвердил он с горькой жалобной улыбкой, подперев лоб рукою. – А кто вам сказал? Ах да! Наверное, мои отрепья! Немой, батрак, нищий и вдруг – сердце? Не так ли? Знаете, как проникает в сердце любовь? Через глаза, сударь, через глаза! А выходят через уста у тех, кто владеет языком! Но если ты немой, весь огонь остается у тебя в сердце! Мои уста – покрытая плитою могила. Я храню любовь в сердце, как милого покойника, как мать, как… нет, отец для меня мертв! Впрочем, к чему болтать? Какое вам дело до меня! – И угрюмый юноша улыбнулся сквозь слезы. – Вам дорога Дора, и ведь правда, она хороша, господи, а уж красива, как божий ангел! Во что бы то ни стало ее надо спасти, – Ерко встрепенулся, – спасти или погибнуть! – И, задумавшись, снова опустил голову.